Эта мысль занимала меня полночи, а потом и все три дня, пока мы готовились отправиться в обратный путь. Иону могло показаться, что я его избегал, но на самом деле я избегал абсолютно всех, углубляясь в старинные улицы города, исследуя столицу. Я не хотел верить, что меня использовали в угоду желаний, ведь одно дело — служить человеку, как советник, как дипломат, а другое — как любовник. Я к этому не был готов, и тем более не хотел, чтобы Ион хотя бы посмел считать меня готовым ложиться под него по первому зову. И дело было не только в чувствах, сколько в личной гордости, ведь я точно не собирался быть подстилкой.
Мы выехали из Константинополя на утро четвертого дня, жары такой не было, а потому я чувствовал себя намного лучше, чем в предыдущий вечер. Стараясь разглядывать пейзажи и линии городских построек, пока мы следовали прочь, я не смотрел на лицо Иона, хотя сам он предпочел разглядывать меня — я ощущал его взгляд, от которого почему-то становилось не по себе. Путь обратно в Валахию представлялся мне пыткой. Казалось, что за полученное удовольствие, пусть и очень кратковременное, мне пришлось заплатить неловкостью и тяжелыми мыслями. Я сожалел, что это произошло. Не потому, что желал остаться невинным до конца дней своих, а потому, что это внесло смуту в наши понятные деловые отношения. Я был готов задавить в себе любые чувства, любую влюбленность и глупую надежду, и быть достойным, правильным, ценным советником. Но в те трудные дни, полные беспокойства, я чувствовал себя премерзко. И все лишь потому, что поддался чужой страсти.
========== Дневник Уильяма Холта: «После бури» ==========
Удивительно, как меняются кристально чистые деловые отношения, когда в них вмешиваются никому не нужные чувства. И дело не в том, что Ион меня не любил, а в том что заставил почувствовать себя любимым и желанным, и этого было так мало, ведь я обманулся, поскольку хотел обмануться, и теперь совершенно не мог винить своего господаря в том, что он подарил мне минуты ощущения того, что я был необходим — так близко, что мы врастали в друг друга телом.
Возвратившись в Куртя-де-Арджеш, я отошел от него дальше привычного, смотрел чуть поодаль, наблюдал за двором и подслушивал все то, что должен был услышать. Как же я корил себя за неуместные эмоции, которые в дипломатии были не просто лишними, а иной раз и вовсе фатальными. Я не мог спокойно на него смотреть, не мог приближаться, как приближался раньше, и все мои речи стали холодными и совершенно формальными. Между нами не могла проскочить даже самая безобидная и простая шутка. Это вызывало неловкость, опасение и даже нервную дрожь в пальцах, а я совершенно не был чувствительным юношей.
Мне начало казаться, словно весь двор уже давно обо всем знал. Словно бы кто-то в красках описал все события той ночи, когда советник отдался господарю, а причины могли обсуждаться ведь самые разные — господарь хотел поразвлекаться и попробовать силу и волю своего приближенного, или же советник соблазнил Иона, чтобы только заполучить еще больше власти и богатства, или же это все был коварный умысел, чтобы сместить правителя и занять его место, прибирая к рукам Валахию. Но почему-то я был уверен еще и в том, что мне всего лишь это казалось, а не было на самом деле. Ведь некому было рассказать. С нами была лишь пара самых близких слуг Иона, которые служили ему много лет еще до того, как он стал править.
Я тяжело вздыхал, оставаясь наедине, и не переставал мучиться от жуткого количества мыслей, обуявших голову. С одной стороны я понимал, что мужчине в самом его прекрасном возрасте хочется, и неизвестно, когда застанет желание. Я был удобным и правильным, близким человеком, и, наверное, в этом не было ничего трагичного, только если бы у меня не было к нему чувств.
Честно говоря, с того времени я совершенно не замечал, чтобы он водил кого-то к себе. Ни одной женщины не покинуло его покоев в течение тех двух месяцев, что наши отношения были натянутыми, как струна, и оба делали вид, словно этого не замечали. Хотя мне и по сей день кажется, что он просто наблюдал за мной и ждал именно моего шага. Ждал, пока я перерасту глупые переживания и наконец-то произнесу их вслух.
Я изводил и себя, и прислугу молчанием и противными злыми взглядами, когда внезапное негодование норовило избавить меня от спокойствия и уравновешенности. Нет, я не бросался чарками с напитками, не бил посуду и не бил ни женщин, ни мужчин. Я выгорал изнутри гневом на самого себя и на ситуацию, но никогда — на него. Это не было слепой преданностью. Это было хоть какое-то понятное благоразумие.
Ведь если бы я хотел ему отказать — я бы отказал. И ничто меня не остановило бы. Но я этого не сделал. Я покорно отвечал на его поцелуи, подавался на ласки, чувствуя, как он овладевает мной. Потому что на самом деле я этого хотел. И в тот момент, когда меня изводили мысли, я хотел узнать лишь одно — чего на самом деле, искренне, хотел он сам.
Неужели ему было нужно лишь мое тело? После первого месяца постоянных раздумий я пришел к выводу, что так — горячо и страстно — не доставляют удовольствие тому человеку, которого попросту используют. А он ласкал меня, как возлюбленного, и потому я был смущен, а мысли потонули в смятении. Ведь так не бывает. Подобного не происходит. Я чувствовал его ревность — и только спустя время я окончательно понял, что это была именно она. Но мог ли ревновать человек, который ничего не чувствует к другому человеку? Было ли это лишь собственничество, что я, его советник, посмел провести немыслимо долгое время наедине с султаном? Или же он правда испытывал что-то большее, нежели интерес и уважение? Вопросов было так много, но я не мог найти ответ ни на один из них лишь по той простой причине, что невыразимо боялся спросить и узнать у него правду, которая могла причинить мне боль. А боли я не хотел.
И причинял себе боль сам, вскрывая раз за разом свои душу и сердце. Это было неприятно, но справиться с этим было практически невозможно. Не могу понять и сейчас, почему я так поступал с собой, почему не щадил, ведь ничего не изменилось бы от пары слов, которые я уже сто раз передумал и представил, как Ион произнесет их мне в лицо со своей полуулыбкой.
Я доверил ему свое тело, но мыслями довериться не мог. Это была та грань, та темная сторона, которую я не хотел никому показывать. Даже ему. Просто потому, что я думал слишком много, и отсеивать зерна от плевел с каждым разом становилось все тяжелее. Иссякая от этого, я стал более нервным, уставшим и безрадостным, а еще, откровенно говоря, агрессивным.
Я не хотел ни с кем общаться, вести дела и есть. Я стал уставать от своей головы настолько, что безудержно хотелось спать. К тому же мне спустя два месяца уже начало казаться, что я и вовсе придумал себе ту ночь, и если я приду к Иону с этим вопросом, он просто поднимет меня на смех и выгонит прочь со своих земель, ведь глупый влюбленный мужеложец никому не сдался в его государстве.
Мысленно я готовился к тому, что заведет разговор он все-таки сам, ведь и терпение Иона не было безграничным. Он тоже не испытывал радости, видя меня в таком безобразном состоянии, когда я молчал и волком смотрел на всех и каждого. Благо, что людей я выслушивал с их просьбами или разговорами молча, а не язвил на любое сказанное слово — а знали бы вы, как сильно мне этого хотелось!
К концу второго месяца я значительно похудел и осунулся, озлобился, но все еще добивался достаточно сносных успехов в государственных делах, поскольку, чтобы не возвращаться думами к тревожащим меня идеям и вопросам, я углублялся в дела насущные, которые были куда важнее разбитого сердца непутевого мальчишки.
Я неплохо освоил румынский язык, поднаторел во всех законах и устройстве Валахии, практически полностью изучил все стороны жизни простого народа — от сказаний до блюд, от тревог до чаяний. Мне нравилось жить в Куртя-де-Арджеш, несмотря на своеобразную погоду и сложное положение дел, над которыми мне приходилось, равно как и моему господарю, трудиться каждый день.