Моя злоба поутихла и я почувствовал откровенное разочарование. Не в жизни, а в себе самом, ведь я не сумел достойно справиться со столь ничтожным испытанием, как влюбленность. Я не нашел в себе сил спросить Иона и принять его правду. Мне было мерзко от самого себя.
В тот день бушевала непогода. Налетевшая гроза была неожиданной, сильной и резвой. Я только недавно переболел, отлежавшись четыре дня в кровати, но все равно тянулся на улицу под дикие струи дождя, льющегося стеной, под ветер, завывающий и срывающий все, что плохо лежало и висело на улице. Но меня не пустил сам Ион, который придержал за плечо и покачал головой. Я послушался, несмотря на то, как сильно мне хотелось сотворить задуманное.
Я запутался и устал. Мне хотелось ясности и понимания того, что ждет меня дальше, что ждет дальше нас. Теперь я был готов принять даже самую жестокую правду, чтобы мне наконец-то стало легче.
В бурю наш двор приутих. Все люди разошлись по домам, пока над Куртя-де-Арджеш нависала черная пелена, взрезаемая яркими всполохами. Я остался стоять у двери, смотря на дождь, но потом меня утомило даже это занятие, столь умиротворяющее и любимое многими. Решив попросту отлежаться, пока есть время, ведь потом мне нужно было отправиться в город по поручению, я направился в спальню, но Ион застал меня в коридоре, кивнул и подозвал с собой.
Кажется, я не мог подготовиться к этому разговору несколько месяцев, но теперь шагнул за ним в пустоту залы, где обычно собирались пиры и важные заседания по вопросам государства. Тяжело вздохнув, я остался стоять за его спиной, когда он встал у открытого окна, облокотившись на подоконник и посмотрев на меня с присущей Иону проницательностью.
— На тебе нет лица вот уже месяц. Что тебя беспокоит? — Ион внимательно глядел на меня. Видимо, я был достаточно плох. — Болезнь тебя мучает?
— Да, мой господин. — И я нисколько не слукавил.
— И какой природы?
— Вы действительно желаете это знать? — Разговор давался мне с невозможным трудом.
— Говори, Вильгельм, пожалуйста.
— Сердечной. — Под взглядом господаря Валахии невозможно было солгать.
— И что тебя терзает? — Взгляд Иона ожесточился.
— Самое страшное. Хуже любого яда. — Мои плечи поникли и весь я перестал быть жестоким советником, а стал всего лишь словно бы пристыженным юношей.
— Чувства? — Он понимающе усмехнулся, но яд не исчез из его голоса. — К кому же?
— Догадайтесь, мой господин.
Ион смотрел на меня долго, с некоторым сомнением. А потом он понял. Взгляд господаря Валахии потеплел.
— Они взаимны.
Я вздрогнул, а потом поднял взгляд, полный неприкрытого удивления и отчаянной надежды.
Через несколько недель я пришел к нему сам и мы разделили ложе вновь.
Правду говорят, что после бури наступает просветление.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Золотой шов» ==========
Никогда бы не смог подумать, что человек, и будь он хоть трижды вампир, так сильно изменился за короткий срок. Уильям поразил меня своей готовностью действовать. Он, выслушав меня, принял на веру мой план, который я предложил, расписав для него едва ли не каждый день, и для меня это было скорее удивительно, нежели ожидаемо. Уильям не создавал у меня впечатления серьезного человека, в отличие от Вильгельма. Понимаю, это будет звучать несколько странно от меня, от его едва ли не супруга, с которым он прожил уже достаточно лет. Да и я никогда особенно не углублялся в то, какими разными были Уильям и Вильгельм. Я затрагивал эту тему, он не развивал.
Вильгельм подчинялся мне чаще всего беспрекословно, но внося свои коррективы в мои указания, поскольку у него был свой особый взгляд на каждую ситуацию с точки зрения своей собственной логики — дипломатом он был действительно хорошим. Я доверял мнению Вильгельма, ведь он отлично себя показывал в делах, даже если иногда демонстрировал очень своеобразный и даже колючий характер, если его что-то не устраивало. Могло сложиться впечатление, что колдун был скорее моим смирным подчиненным, нежели вольнодумцем, имеющим по силе равное слово, что и мое. Уже состоя в отношениях, я дал Хованскому полную свободу действий. И хотя он был младше Уильяма и куда успешнее скрывал свои слабости и страхи, думая, что я их не вижу и не понимаю, Вильгельм намного лучше знал, чего хотел.
Из всего что я говорю, может следовать вывод, что я всегда их разделял — это правда. Еще с того самого первого дня, когда Холт появился в моем замке, я совершенно точно знал, что это не Вильгельм. Иногда я задумывался, а что, если бы ничего не получилось и Уильям бы вовсе никогда не появился на пороге моего дома, но вывод был очевидным. Вампир всегда может покончить с собой, просто дождавшись рассвета, но мне кажется, по истечению трехсот лет я мог ждать еще и еще. Просто чтобы ждать. Само ожидание с глупой надеждой давали силы. Честно говоря, я не могу понять, как все-таки дождался. Но суть, в общем-то, не в этом.
Уильям сильно отличался от Вильгельма. Хотя бы тем, насколько более зависимым от чужой заботы он был. Безусловно, он бы стал отнекиваться, говорить, что это неправда, но на самом деле ситуации были до смешного простыми и красочными: он мог заснуть на полу в ворохе бумаг и записей экспериментов, сжечь обед, отвлекаясь на что-то более интересное, или же, что было совсем не смешно, вести себя в отношениях как ребенок, умудряясь создавать проблемы из ничего, молчать и тем самым порождать еще большие трудностей. И, пожалуй, в этом они были скорее похожи, но Вильгельм молчал по объективным причинам — осознавая, что чувства превосходили над логикой, что многие вещи могли быть неуместны, но Уильям молчал чаще всего о куда более серьезных вещах, и я далеко не всегда понимал, почему.
Мы пришли к тому, что вы уже знаете — на грань разрыва любых отношений. Я уставал, мне не хватало терпения, но Уильям по-настоящему меня удивил, с каким рвением вцепился в возможность все исправить, и тогда во мне что-то дрогнуло и я почувствовал, что, вероятно, это сможет помочь и в корне переменить все то, что происходило и с Холтом, и между нами. Чем дальше все шло, тем сильнее я задумывался о том, чтобы уйти, но я прекрасно осознавал, что не смог бы этого сделать.
Уильям вставал по моему указанию, как и ложился спать, музицировал, читал и даже питался. Он все делал лишь по моему слову. С самого первого дня, стоило нам до этого договориться. В течение марта он изменился очень сильно. Стал спокойнее и адекватнее, осознаннее. Он взялся за голову и стал себя контролировать.
Нет ничего сложнее контроля и самодисциплины. Некоторые люди вовсе на это не способны, а другие лишь могут держать себя в рамках плана. Слаженность определяет для них правильное движение вперед. Я был таким человеком, и вампиром остался. Для меня был важен контроль практически всех сфер своей жизни, контроль государства и народа. По рассказам Уильяма я мог показаться правителем страны, который предпочитал решать вопросы, а потом расслабляться в объятиях любовниц. Пожалуй, в этом было что-то достоверное, но все проще — я постоянно принимал множество важных решений, думал и анализировал, и потом, стараясь отвлечься от вечно работающей головы, позволял себе расслабиться, пока меня ублажали телом.
Немалый житейский опыт развеял мои представления о любви еще до встречи с Вильгельмом, а потому, он хоть и сыграл существенную драматическую роль в моей жизни, но мало что смог изменить во мне, как в человеке. Я оставался человеком достаточно закрытым со множеством собственных устоев, чье сердце было скорее чем-то неясным, нежели понятным и простым. И моя любовь всегда была спокойной, в то время как Вильгельм был в меня влюблен. Я же этого чувства в сущности не испытывал. Я был заинтересован, и лишь потом понял, насколько дальше и глубже простиралось и произрастало это чувство, значимое и едва ли мне известное до.