Натаниэль поразмыслил и сказал:
- Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то приведу его к вам.
Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:
- Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения пилигримов. Я...
Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом, достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками. Он резким движением перелистал страницы рукописи:
- Послушай-ка вот что... это написано в прошлом году одним моим другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу...
Он начал с упоением декламировать:
О если б смерть быть в силах обмануть,
Ласкал бы я веками твою грудь,
Столетия помчались бы, как дни,
Столь сладки были б прелести твои.
Дальше:
...В могиле темной, неуютной
Найдешь плоть девы неприступной,
Но сбереженная невинность
Уж отдана земле на милость.
И ты отдашь земле во власть
Свою бушующую страсть.
Вдали от страха и страданий
Уж не познать тебе лобзаний.
И наконец:
Но раз не суждено самим
Нам хода жизни изменить,
Предав себя страстям земным,
На свете этом будем жить!
- Обрати внимание на "страстям земным", Филипп. Я восхищаюсь этими стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты, там довольствуются такими поэтическими перлами, как "белоснежная грудь Мэри" или "подставляй свои губки". И зная это, имею ли я право отвергать способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?
- Они принимают это слишком близко к сердцу, - высказал свое мнение я, - что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише...
- Наверное, так и придется сделать.
Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты.
Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.
Как влагой полнится иссохшая земля,
И ветер нам несет прохлады облегченье,
Так будешь ты поить, любимая моя,
Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи. Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк, тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие темные облака, закрывавшие луну.
Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна "За благодать его мы страждем", доносившегося из нижней мужской каюты. В этот момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с развевающимися на ветру волосами.
Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы спокойно проговорить:
- Что ты делаешь здесь, Линда?
- Я покинула собрание, - ответила она. - Там очень душно, я чуть не упала в обморок.
- Принести тебе стул?
- Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
- Но это не ускоряет хода судна, - заметил я.
- Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
- Очень. А тебе?
- Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми, хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими "Подставляй свои губки".
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом:
- Я думала, что они больше не будут петь.
- Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, - ответил я. - Что касается меня, мне будет не хватать их песен.
- Собрание уже, наверное, подошло к концу, - невпопад пробормотала Линда. - Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте "Подставляй свои губки". И тут они увидели меня. Песня оборвалась.
- Спокойной ночи, мистер, - сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
- Спокойной ночи, - и отошел от борта.
За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился. Это была мелодия песенки "В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю". Я спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии. Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на завывающие интонации мистера Томаса со всеми его "ф" вместо "в" в утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались стихи.
На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: "Любимая моя, как ветвь розы". Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце мое кричало: "Линда, Линда, Линда!" столь неистово, что порой я задавался вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были страданиями по утраченному. Когда прощальное "аминь!" завершило бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было, и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное выражение его лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.
- Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне Эли, ты не совсем отдал ему должное.
- О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот раз?
- Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и вахтенного.
- Избив их до полусмерти? - пошутил я.