Все эти неясности были столь актуальны и зримы, что парень, размышляя, забыл от сухаря откусывать, а посасывал его в задумчивости, пока не встряхнулся. Нет, надо было идти, а там все образуется — только поскорей бы дойти, напиться, обследовать все. Тогда уж назад. Пока он грыз сухарь, песок набился в рот, скрипел на зубах, и приходилось отплевываться. И он думал: а плевать нельзя так часто, и так слюны нет, а если плевать, то пить еще больше хочется, лучше у родника, прежде чем напиться, рот прополощу, потом уж… И он представил себе до мелочи, как он сперва полощет рот, а потом пьет, пьет.
Но рот закрыть, представляя себе все это, не догадался. От мыслей о воде слюна скопилась под языком, но песку не делалось на зубах меньше, а проглатывать вместе с песком было уж очень невкусно. Так что парень еще раз сплюнул, потом еще… После сухаря появилось какое-то чувство неудовлетворения, как бывает у человека при виде первых ранних фруктов после зимы, и парень механически потянулся к карману, нащупал остатки «Примы» в пачке. Прикуривал он долго и неловко, извел полкоробка спичек, пока не согнулся в три погибели меж собственных коленей, не удержал-таки пламя на секунду. Потянул, вдохнул горький дым, закашлялся, и стало так сухо во рту после этой же, первой затяжки, что выбросил сигарету, сплюнул снова и снова облизал засохшие губы.
Потом поднялся, зашагал.
Он держался все время к ветру спиной, и ему удавалось идти почти по прямой, ровно так, как указал Чино, но незаметно для себя он сбивался-таки на восток, замечая это, лишь когда ветер начинал дуть в ухо. Тогда он снова выправлялся. Он пристально вглядывался в желтую мглу впереди, прикрывал ладонью дырявый глаз и смотрел единственным глазом, потом прикрывал зрячий и вглядывался подслеповато тем, что был без стекла, и ничего определенного в тусклой мути не мог разглядеть. Впрочем, в результате этих упражнений ему начали мерещиться впереди какие-то очертания. Он остановился, всмотрелся попристальней, Контуры построек и крыш запрыгали перед ним, но он отогнал наваждение и снова уперся в пустоту и мрак, которые обступали во всей своей неприглядности, во всей своей безнадежности… Тем слаще было знать — что они скрывают, что таят. Тем радостнее разгадать их уловки, не поддаваться на обман, а идти к цели — по прямой, дальше и дальше.
Он думал: и фляги и бочку наполним, обязательно…
И еще: или просто к источнику переселимся…
И еще: палатки-то есть… И еще; а отчего ж не сразу-то, кошара какая-то, зачем нужна… Но вспомнил, что источника этого на карте нет, а Воскресенская только картам и верит, и что для всего-то мира источник и появится, когда его откроют, когда он его откроет. И в который раз обрадовался.
Он шел и шел, и хотелось пить, и губы так высохли, что стали мелко трескаться, и чтобы не думать о них, а главное — не сплевывать, он начал напевать и шел, напевая песенку, которую слышал еще в Москве. Вот такую:
Один солдатик упал на снег,
На снег, на снег, уснул.
Друзья простились с ним в бою.
Баю-баю-баю…
Но теперь он был учен, напевал с закрытым ртом, и этот вокализ сливался с подвываниями бури. И он думал: вчера ведь целая бочка была, а я не пил… И вместе представлял солдатика на снегу, и как тот сперва лежит, а над ним свистит ветер, а потом протягивает руку, сжимает в кулаке снег, подносит ко рту, и пьет, и — пьет, а уж только потом — засыпает…
Вглядываясь, бредя невольно тише, парень видел теперь в том месте, откуда вставала стена песка, — темную полоску. Она медленно расширялась, края ее расплывались, мгла делалась ее продолжением, и все вместе — морем, и он шел по дюнам, утопая по щиколотку, а в руках у него было ведро. Море было все ближе, ближе, сейчас он нагнется, нагнется и зачерпнет, и в ведре будет вода, вода непременно, а не песок, как однажды во сне было… Парень споткнулся, упал и от удара очнулся.
Сон снился ему на ходу, но сейчас он тряхнул головой — и все пропало. Сухая земля, сухой колющий воздух, и ветер, и ничего впереди. При падении очки свалились ему на колени, он нащупал их, нацепил снова. И стал копать в песке ямку, докопал до влажного, впился во влажное пальцами, ухватил горсть, сунул быстро в рот. Принялся было сосать, но песок залепил и язык, и нёбо, и зубы и вбирал остатки слюны и последнюю влагу… Природа начала с ним свою игру, знакомую утопающим, заблудившимся, попавшим в пургу. Будто весь запас надежды, которая назначалась на будущую жизнь, а теперь может остаться нерастраченной, природа, играючи, отпускает в последний час. Вот только что под рукой был темный, влажный песок. Бессомненно влажный, потому что если сжать его в ладони — а потом отпустить, он останется одним сырым комком, слепится, не рассыплется, даже отпечатки пальцев сохранятся на нем. Но положи его в рот — капли влаги не станет на языке: ни влаги, ни даже запаха влаги.