Женщина не говорила больше.
Она смотрела на пламя, змеившееся за туманным стеклом.
По выражению ее лица можно было понять, что думает она о чем-то далеком или о ком-то. Глаза расширились и остановились. Руки размякли. Встряхнувшись, но еще не сводя глаз с какой-то невидимой точки в темноте, она, пошарив, взяла со стола кружку, по-мужски продев в ручку пальцы и охватив кружку всей ладонью. Очнувшись, сморгнув, подула на горячий край, прежде чем поднести к губам, и пламя в лампах колыхнулось. На секунду заметно стало, что и лицо женщины некрасиво: нос чересчур крупен, а губы тонки и растянуты по-лягушачьи.
Богомол все кланялся, молитвенно согнувшись.
Ощущение его присутствия, будто был он здесь шестым, все видящим и понимающим, но словно наказанным за что-то немотой, повисло над столом.
Внезапно женщина вскрикнула.
В тени, у самой стены, в углу, она разглядела не замеченного никем человека.
Гость сидел на корточках, склонив голову, спрятав лицо под вислыми полями грязной и пыльной шляпы.
Скорченная его фигура выдавала полное отрешение.
Сложенные между коленей руки были равнодушно расслаблены.
Пальцы свисли вниз.
Локти странным образом не торчали, а были вывернуты внутрь.
И будто невдомек ему было, что в комнате сидят и говорят люди. Не трогало, хотя прежде, судя по всему, он входил в этот дом, как в свой, что теперь-то в нем живут другие. Что явился он без спроса, расположился без приглашения… На запястье его болталась нагайка.
Все переглянулись.
Ни скрипа двери, ни топота коня, ни шороха шагов никто не слышал — ни звука. Появление незнакомца от этого на миг представилось неестественным. Впрочем, почувствовав на себе взгляды, гость поднял глаза.
Это был казах лет сорока.
Лицо смуглое.
Выражение бесстрастное.
Губы сжаты в твердую складку.
Резко очерченный треугольник скул, сверху подсвеченный, делал взгляд его черных глаз пронзительным, зорко выхватывающим из полутьмы и последние мелочи, словно чего-то ищущим или ждущим…
— Ну, здравствуй, — проговорила женщина наконец.
— Здравствуй, — выговорил и казах.
— Садись к столу, коли пришел, чаю выпей.
Женщина выговорила это словно торопясь, громко и резко, отчего приглашение делалось и еще грубей. Гость, однако, тон ее пропустил мимо ушей. Только сам смысл дошел до него. Он едва заметно склонил голову, приложил правую руку к груди — нагайка мотнулась в воздухе и улеглась, — неторопливо поднялся на ноги.
На нем оказался засаленный куцый пиджачишко. Брюки, заправленные в сапоги, пыльные и стоптанные, приспущенные гармошкой, были широки, тоже пыльны, вздувались вокруг коленей полосатыми пузырями. Подсев к столу на придвинутый для него складной походный стул, он положил нагайку возле себя на клеенку, безмолвно принял в обе руки налитую до краев кружку, не поблагодарил ни кивком, а лишь сумрачно изогнул блестящие брови.
Все смотрели на него настороженно.
Гость медленно поднес кружку к губам.
Складной стул скрипнул.
С непривычки сидеть таким образом казах пошатнулся, с трудом удержал равновесие — горячий чай плеснул на отворот пиджака, — быстро поставил кружку на стол, торопливо отряхнул руки.
Все засмеялись с облегчением. И женщина сказала:
— Ну, ты шутник, как видно. Эдак и напугать можно тех, кто послабонервнее. Хоть стучался бы…
Казах улыбнулся глазами, взглянув на нее.
Скорее всего, он не понял ее слов. Он не спеша и поочередно вытер пальцы о пиджак на животе, уселся поустойчивее, покачался из стороны в сторону и поводил бедрами, проверяя, не будет ли подвоха со стороны стула впредь, как ни в чем не бывало снова взял в руки кружку.
— Здесь живешь? — спросила женщина.
Казах сделал сперва мелкий глоток, прислушался, а потом кивнул головой, с которой и не подумал снять высокую шляпу.
Был он давно не брит. Может быть, поэтому в неверном мерцании ламп казалось, что его глаза особенно ярко светятся.
Все наблюдали за ним снова молча. Он спокойно пил.
Были слышны лишь его причмокиванья да кипение мотыльков, бьющихся с улицы в обвислую марлю на окне.
— Хорошая, — произнес казах и ткнул в сторону богомола, о котором все позабыли сейчас, не пальцем, а целой щепотью.
— Ты его — как девку, — хмыкнул пожилой, но казах не обратил внимания.
— Хорошая, — повторил он упрямо. — Кошара — хорошо.
— Это почему? — вмешался тот, знаток богомолов. Гость поводил блестящими глазами, будто на потолке был ответ.
— Мухи ест, — загнул он палец, — все ест. — И загнул второй.