— Эту? — Володя.
— Сдавать, что ль, пушнину собрался, товарищ геолог?
— Да в пустыне и без нас этого добра… Полную берем!
— А з-здесь есть еще. Как же быть?
— Вот задача так задача. Наливай!
— Орехову не надо, — только и хватило сил у Воскресенской сказать.
— А ты, Людка, тоже прими. И одевайся! — кричал Миша.
— И ты, Федоровна. Чичас я тебя с ветерком прокачу…
— Нет, нет, что это вы все. В лагере должен кто-то остаться…
На секунду вдруг все оборвались, смех притих, все недоуменно на Воскресенскую посмотрели, и вдруг Миша:
— Так Орехов же! — изумленно.
— Я? — вскрикнул парень.
— Ты ж всегда остаешься. Как же иначе?
— Так ведь… так ведь… ведь это я нашел-то!
— Ха, да все давно знают, где это, правда, Люд?
— И я з-знаю, — утвердил Володя, — м-мне вчера показали.
— О, все знают! — воскликнул Миша торжествующе. — А он: я открыл, я нашел… Чего ты открыл-то? Мы пока ездить будем — ты себе в тетрадочку попиши. Ведь ты любишь в тетрадочку писать…
А Воскресенская думала: только б не забыть, что-то такое вертелось, не забыть бы только…
Все повскакали с мест, один парень остался на месте, как приколоченный. Да овца на полу. Других же охватила точно лихорадка, так рассуетились. Миша толкал в карман штанов бутыль, шофер тащил запасную канистру с бензином, Володя топтался бестолково, повариха на голову платок искала, а Воскресенская вдруг вспомнила: ну да, перемещение воздуха, перепад давлений, тьфу ты, куцее какое объяснение, а ведь так гудит… И тоже — собираться.
Захватили и ведра, и черпачок, и две фляги.
— А с ней как быть? — вдруг остановился Миша, на овцу кивнув.
— А чего с ей, пусть будет, — решил шофер. — Вон с Вадиком посидит, чтоб ему не скучать.
Парень сидел с лицом каменным, будто глубоко в себе отыскал наконец спасение и лекарство ото всех обид, но, посмотрев на него, они только усмехнулись. Окинули взглядом последний раз стол под знакомой клееночкой, простенькую посуду, черные лампы — весь этот мирный скромненький оазис с выдохшимся розовым родничком мутного портвейна самаркандского разлива и лиловыми цветочками вокруг по полю, нехитрую закусь, сухую чесночную растительность. Может быть, подумали по контрасту о буре и мраке, застлавшем округу, и вновь оценили тихий этот уголок, укромную бухточку, вполне же ведь уютную, — и повалили из дому, заранее отвертывая от колючего ветра лица. Слышно было еще, как Миша прокричал:
— Эй, а ведь издох!
И как шофер ответил:
— Точняк! И пузо надул…
И парень остался один, и больше ничего слышно не было.
Глава 21. ПРОБУЖДЕНИЕ
Чем закручиниться, первым делом он прикрыл дверь поплотней и подпер геологическим молотком, будто боялся, что кто-то будет подсматривать за ним. Воровски оглядываясь на овцу, по-прежнему бессловесно возлежавшую посреди столовой, озираясь, вытащил парень из-под раскладушки свой мешок, порылся, извлек очки с одним целым, вторым разбитым стеклом, напялил, примерил, выковырял остатки осколков из оправы, примерил снова. Прищурил один глаз, другой глаз, спустил очки на переносицу, затем вдавил плотно и остался, как видно, доволен. Потом вытряхнул вещи из рюкзака на постель.
Он долго перекладывал вещи бестолково, наконец выбрал и засунул обратно только свитер толстой белой шерсти с коричневатыми звездочками на груди, сходил на кухню, прихватил две упаковки чаю, тоже в рюкзак сунул. Поколебавшись, сходил, не поленился, еще раз, взял сухарей и брикет гранитно-твердого киселя. Упаковав все это, взвесил на руке мешок, весом тоже остался удовлетворен и только тогда хлопнул ладонью по лбу. Нашел спички, прихватил нож, а там — и огарок свечи. Потом взял было листок, ручку — записку писать, долго ручку мусолил, но так ничего и не выжал. Решил не писать. И думал: а ее взять непременно надо… чаю и ее…
Он закинул рюкзак за плечи, огляделся в последний раз, осмотрел себя напоследок — штаны, рубаху, носки, сандалии, подтащил упрямившуюся овцу к двери, выпихнул, а следом — сам ступил через порог вон из кошары…
Холм целиком состоял из пыли.
Пыльная стена встала со всех сторон, потолок из пыли накрыл сверху, и пыль белесо светилась под невидимым солнцем. Против ветра было не взглянуть, не посмотреть, по ветру же видно было метров на сто. Свет шел ниоткуда. Время суток было упразднено. Да и в пространстве не сориентироваться, впрочем, с одной стороны несся особенно тяжкий гул — там был север. Казалось, там бесконечной чередой шли тяжелые транспорты, и земля тяжко колыхалась, перестав являть пример постоянства, округа полнилась пыльным грохотом.