Он нечасто упоминал о своем происхождении, и Анастази охотно узнала бы больше, но тон его был оскорбителен, и она только пожала плечами, поднимаясь и откладывая в сторону гребень:
– Ступай в свои покои. Тебе нельзя столько пить, Лео, ты уже всех переполошил. Отец сердится…
– Ази, – сказал он, приблизившись к ней; обнял и попытался поцеловать. – Или ты не видишь?.. Я так привязался к тебе, Ази…
Он прошептал это почти неслышно, злясь на себя за слова и чувства, считая их чуть ли не слабостью; будто в самый разгар жестокой сечи отбросил в сторону щит и снял шлем.
– Лео, я не хочу… не хочу сейчас, пожалуйста, – умоляюще прошептала она, но он с силой толкнул ее на ложе, торопливо распуская завязки на штанах, словно деревенский подмастерье, улучивший момент, чтобы зажать в укромном закутке хорошенькую работницу.
– Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому, Ази.
Оттолкнув его, Анастази вскочила. На сундуке, рядом с платьем, лежал короткий хлыст. Она схватила его, едва успев дотянуться – Лео вцепился в подол ее платья, рванул так, что ткань с треском разорвалась.
Повернувшись, успела ударить всего один раз – и там, где утяжеленный край коснулся обнаженного плеча и груди, мгновенно вздулась багряно-красная полоса.
Лео отдернулся, а потом бросился к ней. Схватил за руку, выворачивая, заставляя разжать пальцы. В каждом движении его тела, в том, как напрягались мускулы под кожей, было что-то страшное, звериное.
От резкой боли на глазах выступили слезы, и королева выронила хлыст.
– Сучка, – прошипел Лео, прижимая ее к себе, не давая вырваться. – Ах, прекрасная сучка! Ну держись, теперь я тебя…
Он вновь опрокинул ее на кровать так резко, что Анастази на мгновение перестала понимать, где потолок, а где пол, и силой заставил развести в стороны колени.
Она выгибалась и царапалась, пытаясь сбросить его с себя. Вскрикнула, но крик потонул в тяжелых складках полога, рассеялся в пустоте комнаты.
Гадко, унизительно, хуже, чем боль – однообразие размеренных, сильных рывков, как будто он вгонял себя в нее без любви, без ожидания взаимной нежности, а только с желанием поскорее утолить жажду. Первый раз за время их связи Лео пользовался ею, как вещью; и ей, задыхавшейся в шелке и мехах ложа, распростертой на тончайшем полотне простыней, было стыдно и мерзко оттого, что не сумела воспротивиться.
Но всего ужасней, что даже таким он нравился ей.
– Трахаешься ты бесподобно, Ази, слов нет…
Он наконец отпустил ее. Лег рядом. Плечи его блестели, от него пахло вином, но сильнее потом, словно он делал долгую, трудную, утомительную работу.
– Я не забуду тебе этого, и слов твоих гнусных тоже не забуду, – не глядя на него, сказала Анастази, сворачиваясь клубком, как лесной зверек, зажимая вытянутые руки между колен.
– Не забывай, – сказал он равнодушно и утомленно, и отвернулся, готовый провалиться в сон.
Ему давно хотелось уехать из Золотого Рассвета, ему надоело здесь, в стороне от двора и больших дел, но оставить ее он был не в состоянии. Удовольствие стало оковами прочнее и тяжелее тех, что достаются преступникам и убийцам.
Утром, когда сквозь зыбкий сон Анастази почувствовала, как его руки касаются ее предплечий и локтей, а потом спускаются к бедрам, первым желанием было отстраниться и молча уйти – но она лежала тихонько, словно наблюдая со стороны, пока он соединялся с ней – нежно, мелкими, сначала неглубокими, мягкими движениями.
– Ази? – прошептал он. – Я знаю, что ты не спишь.
– Что с тобой было, Лео?
– А ты развратница, Ази, – он нежно коснулся губами ее шеи. – Тебе ведь понравилось…
Она только крепче прижалась к нему.
Ненужный хлыст и разорванное нижнее платье так и остались валяться возле кровати. Венке убрала их только днем, когда Анастази и Евгения вместе с Лео и князем Райнартом уехали на прогулку.
Свежий рубец то и дело напоминал о себе, и Лео морщился от боли, поправлял тяжелую фибулу, удерживающую плащ. Когда его спросили, в чем дело, только улыбнулся:
– Не обращайте внимания. Анастази… госпожа Анастази сегодня ночью…