Хаган с поклоном обещал передать ее пожелание вальденбургскому королю. Епископ, со своей стороны, обещал приложить все усилия к тому, чтобы сложное и деликатное дело, хоть и не одобряемое церковью, но, по-видимому, необходимое, разрешилось в полном соответствии с земными законами и высшей правдой.
…Лео подвинул ближе к королеве блюдо с разделанным мясом; потом наполнил ее кубок вином.
– Я не голодна.
– Ази, свет мой, ну хоть немного!.. Или выпей вина. Я хочу видеть тебя веселой.
– Разве я недостаточно весела? Или ты не веришь, что я рада твоему возвращению? О небо, это так… так…
Видя, что она раздражается, Лео умолк, прихлебывая рейнское. Энно принес еще вина, вопросительно взглянул на маркграфа. Лео покачал головой и накрыл кубок ладонью.
– Тебе следует заплатить аманд за человека, которого ты убил, – наконец нарушила молчание Анастази. – Другого наказания не будет, ибо ты теперь дворянин, а он низкого происхождения.
– Кто он?
– Торговец с побережья, – она понизила голос, придвинулась ближе. – За что ты его, Лео?
– Я же говорил, что не помню, Ази, – Лео пожал плечами, отрезал еще мяса, запил вином.
– Моему отцу не с руки отдавать за тебя долги. Так не забудь, слышишь?
Бывший менестрель усмехнулся. Зубы у него были мелкие, но ровные, и белые как крупицы риса.
– Я заплачу даже больше, чем надо, и…
– Нет, – она строго посмотрела на него. Такого взгляда он еще не удостаивался. – Незачем попусту хвалиться серебром. И так известно, что у тебя его вдоволь. Ты заплатишь ровно столько, сколько требует обычай на нашей земле и сделаешь вклад в хагельсдорфскую церковь.
Лео сделал жест рукой, означающий согласие. Огляделся, бросил обглоданную кость. Большая серая сука, вспрыгнув, поймала ее на лету.
– Дурная собака. Ей легко подсунуть отраву.
– Лео, тебе ли не знать, что собаки всегда хватают то, что брошено вверх?..
Анастази порывисто поднялась, словно ей уже невмоготу было сидеть на месте, встала у него за спиной.
– Почему именно Восточная марка, Лео? Ты не думал об этом?
– Его величество опасается возобновления давней вражды. Ему нужен человек, которому он может доверять, и который не связан с местными владетельными семействами. Бароны вольничают, позволяют себе пренебрегать королевскими указами… – Лео мягко снял ее руки со своих плеч, поцеловал сначала одну, потом другую ладонь. – Теперь королю нужны дела, а не песни и увеселения.
– Я понимаю, – она, кажется, наконец улыбнулась; растрепала ему волосы, и Лео почему-то подумалось, что точно так же она бы ласкала эту собаку, за которую сейчас вступалась.
Лео снова взял ее руку, прижал к губам, потом к щеке; закрыл глаза. Анастази ничего не требовала, ни о чем не заботилась, ничего не опасалась, и это не давало ему повода тяготиться ею. Но кем, кроме менестреля, тайного любовника, он может быть здесь?
Ночью, лежа с ней, он долго не мог заснуть. Анастази тоже не спала – поворачивалась с боку на бок, поднимала над головой руки, словно любовалась ими в серой рассветной полумгле. Наконец села, склонилась к нему.
– Тебе пора. Скоро рассветет.
Ее забранные шнурком темные волосы растрепалась, легли на обнаженное плечо. На мгновение Лео захотелось приникнуть губами к нежной белой коже; забыться, и, подобно влюбленным в песне, пропустить крик сторожа и предостережения слуг. Но что-то в ее взгляде подсказало ему, что теперь не время для безрассудств.
Он молча поднялся с постели; одеваясь, хмурился, смотрел в пол, не попадая руками в рукава льняной рубашки.
Обычный удел человека его рода занятий – находиться при господине, а в особенности при госпоже, – никогда не устраивал Лео Вагнера вполне. Он рано узнал плотскую любовь, и женщинам, дарившим ее – дворянкам, шлюхам, невинным девам, чужим женам, – хотелось поклонения и головокружительных наслаждений, безрассудной и пылкой страсти. Когда он был юн и беден, им приходились по нраву его красота и звонкий голос – и в том не было разницы между вдовой богатого купца или девчонкой-посудомойкой. Некоторые чаяли обрести в нем союзника в бесплодной борьбе с временем. Другие, по большей части из числа служанок или дочерей ремесленников – искали защиты, иногда выгоды; радости, которую не могли дать ни труд, ни супружество, ни церковь.