Упрекали же всегда в одном – в неверности, в холодности, в том, что он слишком мало любит их. Он, смеясь, отвечал, что его нетрудно уличить во многих грехах, но только не в том, что он творит любовное сношение без прилежания и пыла…
Не к месту вспомнилась Матильда Вестервельт, нынешняя возлюбленная короля Вольфа. Необыкновенно красивая, нежная телом, с томным, как будто потерявшим яркость взором – такими бывают восточные принцессы, взращенные в неге и холе сералей, – но капризная и ревнивая; она изрядно донимала менестреля своими прихотями, впрочем, как и пажей, и прочих слуг. Заставляла выполнять нелепые веления, обижалась из-за слов, вовсе не ей предназначенных, и постоянно жаловалась королю. А иногда звала Лео в свои покои, чтоб для нее одной он пел и играл на лютне. Вздыхала, томилась на красиво убранном ложе; говорила, что музыка помогает настроиться на особенный, нужный лад перед любовным свиданием…
Всякий раз, входя к ней, Лео как-то особенно настораживался, не понимая, чего именно она желает и страшась опалы; хотя король не препятствовал причудам своей любовницы, и, стало быть, был ею доволен.
Бывший менестрель снова взглянул на королеву. Анастази разбудила в нем истинную, жаркую страсть; он ценил это, и падал в эту страсть с удовольствием, сгорая каждую ночь и возрождаясь с рассветом, как волшебная птица. Но разве не знали они оба, что весна не может длиться вечно, и все цветы увядают?
Явиться в марку вместе с ней – значит тотчас же развязать войну с Вальденбургом. Да и кто из вассалов примет власть маркграфа, открыто предающегося греху с замужней женщиной?
Иногда в его душе словно начинала звучать мелодия – самая лучшая, самая прекрасная из всех, что он когда-либо придумывал, и казалось даже, что этой мелодии не было бы, не будь он сейчас с Анастази. Но она никак не давалась ему, и бессмысленность усилий порождала глухую злобу и глухое отчаяние – и желание все оставить и быть свободным, ведь именно свободу он ценил больше всего.
Анастази расплела волосы, бросила на покрывало цветной шнурок; попросила бывшего менестреля подать гребень и медное зеркало.
…Вернувшись в отведенную ему комнату, Лео выпил еще вина, предупредительно припасенного Эрвином, и уснул. Ему не мешали ни скрип ставен, ни торопливые шаги слуг – шум обычных утренних приготовлений. Проснулся поздно, и от Энно узнал, что королева отправилась на прогулку одна, не взяв с собой ни слуг, ни любимого шута, не пригласив даже герцогиню, с которой так любила делить досуг.
– Как изменилась госпожа, – добавил Энно, помогая маркграфу облачаться в зеленые шоссы и угольно-черную котту с разноцветной тесьмой по вороту и краю рукавов. – Раньше сияла как солнышко, теперь же мрачнее ноябрьского неба.
– Принеси вина, – пробормотал Лео склоняясь над посеребренной умывальницей; Энно тотчас же наклонил кувшин в виде разинувшего пасть льва, и холодная вода звонко ударила в дно, плеснула на руки. – И поменьше рассуждай вслух о том, в чем понимаешь столько же, сколько золотарь в драгоценностях.
Сразу после полудня он покинул замок и углубился в лес. Ехал бесцельно, не стремясь догнать королеву, но невольно повторяя путь, которым она любила ездить, и вокруг то темнело, то светлело – солнце пряталось за тучами, грозящими к вечеру пролиться дождем. Тропинка взбегала вверх по пологому склону, а затем уходила вниз и в сторону, и наконец завела на небольшую, тихую поляну, надежно скрытую кустарником от посторонних глаз. Спешившись, Лео приблизился, отодвинул в сторону ветки – и увидел, что Анастази сидит, прислонившись спиной к стволу старого дерева; глаза ее закрыты, на коленях – недоплетенный венок. Над поляной зрела, как грозовое облако, неестественная, тревожная тишина.
Несколько мгновений Лео смотрел на Анастази, невольно улыбаясь ее особенной, по-прежнему дурманившей его красоте, – а потом увидел волка. Тот приблизился к королеве бесшумно, стал рядом и смотрел на нее, и, казалось, тоже любовался.
А Анастази проснулась, но не испугалась зверя, а улыбнулась так, словно давно ждала его.
Они были одни на крохотной поляне посреди леса; поздняя бабочка порхала над невысокой лесной травой, и шмель продолжал деловито сновать от цветка к цветку, но этим двоим, встретившимся здесь, ни до чего не было дела.