– Прости, государь… Дозволь, мой слуга расскажет… как рассказал бы я…
И вот уже Эрвин подробно описывает, как на закате они с господином маркграфом прибыли в Хоэннегау, и сразу стало понятно, что в городе неспокойно; тамошний бургомистр прячется, точно крыса, в своем большом каменном доме и не предпринимает ничего, чтобы заткнуть клеветникам глотки или хотя бы сообщить об этом князю; а горожане слушают их с вниманием…
– Брешут, будто князь – вы, то есть, господин, – Эрвин поклонился посуровевшему Райнарту. – Будто князь поступил нехорошо с кровным родственником, да еще и вопреки воле своего досточтимого отца… Они выследили нас, но, хитрые, выжидали, пока мы отправимся обратно в Эрлинген. Вероятно, рассчитывали, что мы станем легкой добычей…
– И верно, как это они ухитрились остаться в живых после этакого? – негромко, словно бы про себя, проговорил Гетц фон Реель, склонившись к Эриху Реттингайлю.
В памяти Анастази эти тихие, почти никем не услышанные слова отпечатались железом и огнем, как тавро на шкуре породистой лошади.
– Подумайте сами, – скрипнув зубами от нестерпимой боли, произнес Лео, обращаясь к королю и князю. – То, что случилось со мной, вам даже на руку. За мной действительно ехали люди твоего брата, князь… Их нет теперь – остались навсегда в том лесу, поэтому, если… если обставить дело так…
Он умолк, бессильно запрокинул голову; лекарь бросился приводить его в чувство, а Вольф повернулся к Маркусу Райнарту, что-то негромко сказал. Князь отвечал неторопливо, взвешивая каждое слово. Тем временем лекарь подозвал слуг, велел перенести маркграфа в его опочивальню. Остальные тоже начали переговариваться, задавали Эрвину новые и новые вопросы, и уже казалось, что вот-вот заспорят между собой…
Но ни интриги, ни война не интересовали Анастази. Лео ранен, но его миновал королевский гнев; он был в опасности, но опасность эта осязаема, обыденна как унылый осенний дождь. Главное – никаких обвинений в колдовстве, пыток и костра…
Ей стало так дурно, что голова закружилась; перед глазами замелькали темно-рыжие пятна факелов. Она почувствовала, что падает – но в это время ее подхватили под руки. Заставив себя открыть глаза, она увидела обеспокоенное лицо сестры. Рядом с ней были Вилетта и Альма, и еще кто-то, кого она не могла увидеть в полутьме.
Ощупью Анастази нашла прохладные руки княгини, сжала. Евгения ответила пожатием, потом приложила палец к губам.
– Спроси его, – не то прошептала, не то простонала Анастази. – Лекаря… О, спроси, Юха… Останется ли маркграф жить или?..
Она напрягала все силы, стараясь остаться в сознании, и бледная, холодная обморочная истома постепенно отступала. Ее по-прежнему поддерживали, не давая упасть, и она наконец увидела, что это Пауль и Флориан.
– Уйдем отсюда, – тихо попросила она. – Скорее. Будет весьма дурно, если нас увидят здесь…
ГЛАВА 29
Снова близилось Рождество, и за окнами замка Золотой Рассвет падал снег. В вечернем безветрии крупные белые хлопья медленно, словно нехотя, кружились и опускались на землю и крыши.
Недавно закончилась вечерняя месса, и на замок, на земли вокруг него сошла благодатная тишина. Анастази вместе со служанками сидела у огня в трапезном зале. Отблески пламени, теплые, живые, отражались в оконных стеклах, и зеленовато-желтые блики дрожали на стенах. Пауль устроился у ног госпожи и запускал деревянный волчок, который то и дело укатывался прочь – так далеко, что шуту приходилось вскакивать, бежать за ним и затем возвращаться назад, старательно обходя разлегшихся на полу собак. Альма сматывала шелковые нитки – рукоделие сегодня не развлекало баронессу; Венке, подшивая рубашку, что-то напевала себе под нос.
Барона фон Зюдов уехал из Золотого Рассвета седмицу назад; но вот-вот ожидали его возвращения, и по распоряжению господина Хилькена стража не тушила огней на стенах и у ворот, готовая в любое мгновение опустить мост через замерзший, наполненный снегом ров.
На коленях Анастази держала ларец красного дерева, богато украшенный резьбой и округлыми разноцветными камнями – шпинелью, лазурью и нежно-зеленой бирюзой. Его еще засветло привез королевский гонец, и теперь баронесса то закрывала, то опять открывала крышку, рассматривая лежащее в шкатулке ожерелье – темно-красные, как зерна финикийского яблока, блестящие камни в изысканной серебряной оправе, изогнутой подобно ветвям благородного орехового дерева.