Герцогиня Рюттель снова отложила вышивание, на сей раз даже отодвинув его от себя, и повернулась к сестре.
- О чем это ты говоришь, позволь поинтересоваться? Не думала, что услышу от тебя подобные слова. Ты королева, супруг уважает тебя, и никто тебе не хозяин – этого уже достаточно, чтобы ни одна тень не омрачала твоих дней. Или, быть может, кто-то осмелился подвергнуть сомнению правильность королевского выбора, не устрашившись при этом королевского гнева? Покажи мне этого безумца, сестра – такого нечасто встретишь.
Анастази расхохоталась – на этот раз искренне.
– Что, если этот безумец – я сама, моя милая Юха? Что делать, если королева Анастази уличает себя в своекорыстии?
– Если корысть королевы Анастази выражается в том, что она вышла замуж за сильного и надежного мужчину по взаимному влечению… Так слава такой корысти! Но, по мне, замечательней тут другое – весь род Лините и то, как они относятся к браку. Ты же прекрасно знаешь закон: «Королю пристало вводить в свой дом как жену лишь ту женщину, с которой хочет быть, и делать это один раз и навсегда, дабы примером своим показывать подданным истинную и верную супружескую любовь». Это же музыка, Анастази, это сама любовь! – Евгения ласково взяла сестру за руку. – Нет никаких причин для беспокойства, поверь мне, дорогая Ази. Торнхельма никто не может, не посмеет и не станет осуждать, особенно здесь, в его вотчине. Война давно окончена, Вальденбург процветает, принц и младшие дети отменно здоровы, как и их отец. Или Торнхельм огорчил тебя чем-нибудь?
Последнюю фразу она произнесла недоверчиво, как обычно пересказывают чужую сплетню, заведомую ложь, которой отказываются верить.
– Что ты, Евгения! Я себе подобного и представить не могу… Но еще не так давно было очень страшно возвращаться в Вальденбург, особенно после того, что с нами приключилось, дорогая сестра, – говоря это, Анастази внезапно отвела взгляд; беспокойно покрутила на пальце золотое кольцо. – Я не желаю, чтобы Торнхельм обо всем узнал, и очень боюсь этого. Боюсь его гнева, еще одной разрушительной войны…
Герцогиня никак не могла взять в толк, почему старшую сестру так тревожат события, после которых минуло добрых четыре года, счастливых и полных любви.
– Бог мой, Ази, о чем ты? Чье неосторожное слово повергло тебя в пучину столь мрачных мыслей? Прошлое не может держать нас в плену вечно. Про Вольфа давно пора забыть. Торнхельм любит тебя, он с тобой счастлив – недаром же он ждал так долго, преодолел столько препятствий…
– Все меняется, Евгения. Наверное, и я тоже, – Анастази присела на скамью, покрытую волчьей шкурой, поближе к сестре. – Все эти суровые воины, надменные властители так слабы перед самыми обыкновенными соблазнами... порой меня удивляет, что его величество по-прежнему нежен со мной, как и много лет назад, – слабо усмехнувшись, королева взяла со стола кубок, сделала глоток, поставила обратно. – Совсем остыло, невозможно пить.
О чем она опять? Торнхельм не может измениться, думала Евгения, перебирая разноцветные нити, и никак не находя нужную. Он кажется несговорчивым и грубым; и со многими действительно таков. Но, если знать человека чуть ли не с самого детства, безоговорочно принимаешь его немногословность и простоту. И преданность, словно у лесного зверя, выбравшего тебя своей хозяйкой – молчаливую, нетребовательную и бескорыстную.
Да и чего бы не сделал великий король Торнхельм, господин многих и многих земель к югу, северу и востоку отсюда, ради своей возлюбленной жены, ради ее смеха и улыбки?
Анастази, должно быть, ждала ее ответа, но Евгения не знала, что ей сказать.
Сестры сидели рядом, обе странно напряженные, растревоженные нелепым, ничего не прояснившим разговором. Анастази как будто злилась на себя то ли за слабость, то ли за чрезмерную откровенность. Подобное проявление чувств не к лицу королеве, даже если она говорит с собственной сестрой.
Конечно, Евгению она любила и доверяла ей. Но все чаще казалось, что истинное спокойствие возможно обрести – пусть лишь на время, – разве что в тишине и уединении замковой капеллы, а никак не в многолюдных, блистающих королевских чертогах.