– Пробовала… Но мне не хватало терпения. Раз за разом я только изводила пергамен понапрасну. И так поняла, что сие великое искусство заключается не только в умении красиво провести линию и подобрать цвет…
Анастази поводит плечом и смеется; и в ее резком движении вдруг так отчетливо выражается ее напряжение и порывистая чувственность, что Вольф смеется в ответ, но тут же умолкает; искушение слишком велико.
– Так как тебе замок, Анастази?
– Он великолепен, мой король. У прежних владельцев был весьма тонкий вкус – наверное, даже я бы не сумела устроить все так изящно и разумно. И, должно быть, на это потрачены немалые средства. Скажи, зачем тебе передавать кому-то такие богатства?
– Не так уж много у меня вассалов, с которыми я пожелал бы столь щедро расплатиться за их верность. И почему бы не сделать этого, если сердце того желает, и не заменить красную лань, – он указывает на консоль камина. – На белого оленя с позлащенными рогами?..
Анастази знает, что баронесса Фарренсбах, в чей замок из Золотого Рассвета отправлено столько богатых даров, ответила Эриху фон Зюдову, что предпочитает выждать по меньшей мере полный год, скорбя по погибшему мужу, прежде чем задумываться о новом супружестве. Однако подношения приняты, а значит…
– Если дело в велении сердца и милости по отношению к моему отцу, то какое значение имеет, что я думаю о Ковенхайме?
– О Ази, я уверен, что в твоих заботливых руках этот замок и эти владения обретут вторую жизнь. Однако я заметил еще, что твой отец, по-видимому, предпочитает Золотой Рассвет другим замкам и дворцам. В этом я могу его понять. Мне также милее всех Тевольт, ибо там прошла моя юность… – он снова, будто спохватившись, перебивает сам себя. – Не вижу большой беды в том, что барон станет появляться здесь лишь время от времени, когда того потребует дело…
Анастази не отвечает, понимая, куда он клонит, и Вольф продолжает:
– Но это место создано для тебя, баронесса, ты его достойна. Ты можешь остаться и быть его королевой. Ковенхайм станет твоим домом, и тебе не придется приноравливаться к нраву другой хозяйки – а ведь весьма вероятно, что в Золотом Рассвете таковая появится… К тому же не хотелось бы, чтобы нам мешали при наших встречах. Ведь даже будучи королем, в чужом доме я все равно остаюсь вторым.
Он умолкает на мгновение, а потом резко добавляет:
– Я буду часто бывать здесь, Анастази.
Анастази вновь осмеливается прямо взглянуть на короля – так, словно впервые представлена ему. За мягкостью его улыбки скрываются упрямство, гневливость и привычка повелевать. Он высок ростом и строен, у него широкие плечи и сильные, даже грубые руки, в чьей власти и нежно обнять, и ударить наотмашь.
Он смотрит на нее пристально, чуть склонив голову набок, сцепив руки перед собой, и подмечает каждый ее жест; и, как и много лет назад, она не знает, можно ли счесть его странное, упрямое влечение любовью, или для подобного давно подобрано другое, менее возвышенное определение.
– Мой король… – почти нежно шепчет она, боясь его разгневать. – Поверь, вовсе не гордыня правит моими словами, но…
– Ты не любишь меня, я это знаю, – говорит он. – Поэтому и не можешь зваться моей возлюбленной в полном понимании этого слова. Что поделать, ты не белокурая Изольда, я не Тристан... Ну, так будь любовницей, Ази. Я дам тебе больше того, чего ты лишилась, покинув Вальденбург.
– А что же королева Маргарита, мой король?
– Ей должно быть по сердцу все то, что доставляет радость государю, ее господину и супругу.
Анастази усмехается, услышав такой ответ – впрочем, другого последовать и не могло. Внезапно вспоминает, как на дороге в Керн ее маленький отряд преследовала стая волков. Наступала ночь; возница гнал лошадей, кричал, щелкал кнутом, хотя в понуканиях не было нужды, они и так неслись во весь опор, фыркая, встряхивая головами. Сама же баронесса, откинув полог, смотрела, как изголодавшиеся звери мчатся за ними, стелются по рыхлому, не растаявшему еще снегу – и не могла отвести взгляд. Ей казалось, что волчьи глаза горят красным огнем, а с клыков капает розовая пена.
Ее мужья, любовники – такие же волки, или люди с волчьими душами, думалось ей. Так же загоняют жертву, так же грызутся из-за лучшего куска. Да и можно ли быть другим в этом искаженном, несовершенном мире…