– Вынужден признать твою правоту, моя прекрасная королева, пусть даже это признание придется не по нраву моему королю, – усмехнувшись, сказал Лео. – И желал бы задержаться здесь подольше, если на то будет воля твоего супруга… и, разумеется, моего сюзерена. На зимнем празднике ты подарила мне танец, который в Тевольте разрешено танцевать лишь супругам да молодоженам…
Забываясь, он позволял себе вести совершенно неприличные разговоры. Королева еле сумела скрыть раздражение и выдержала паузу, прежде чем спокойно ответить:
– Что с того? Наши мужчины благородны и учтивы, и женщина может не чувствовать себя опороченной, если подарит танец человеку, который не является ее мужем. Не жить же нам здесь по законам твоего короля…
Лео опустил голову, криво улыбнулся, явно досадуя на свой промах, и Анастази, смягчившись, добавила:
– Ты пробудешь здесь ровно столько, сколько потребуется его величеству королю Вольфу и моему супругу, королю Торнхельму. Я надеюсь, что за это время наши празднества не успеют тебе надоесть, а вино не покажется слишком уж простым и крепким. Я же полюбила Вальденбург, и мне нет нужды задумываться о том, как устроена придворная жизнь где бы то ни было, кроме двора моего супруга.
Менестрель упрямо молчал, и Анастази заговорила снова.
– Не думай, будто королева Вальденбурга спесива и высокомерна, Лео. Тевольт всегда считали цитаделью искусств и изящных ремесел, где можно услышать лучших менестрелей и увидеть самые изысканные представления, и где любой, кто предан искусству или решил посвятить себя изучению книжной премудрости, может найти приют и покровительство. Так было при старом короле Хильдеберте, потом при Густаве. Так все остается и теперь. Я помню это по времени своей юности, хотя Золотой Рассвет расположен далеко от королевского замка, и нам нечасто доводилось бывать на тамошних праздниках…
– Тогда у тебя было больше оснований любить Тевольт, моя королева?
– Это было моим долгом, – ответила Анастази. – Сердце мое трепетало, когда мы с Евгенией приехали туда первый раз, на турнир, и были представлены королю Хильдеберту, отцу твоего господина.
– Уверен, великий король Хильдеберт был восхищен тобой, моя госпожа.
Анастази рассмеялась.
– Думаю, я показалась ему дикаркой, а такое впечатление вряд ли можно назвать приятным! Мне едва минуло тринадцать лет. Великолепие и суета праздника, обилие впечатлений лишили меня и изящества, и умения красиво изъясняться, которому так настойчиво учил наш капеллан… Представь, каково это! Я лишь смогла поклониться да пролепетать, что для меня великая честь присутствовать в Тевольте во время столь приятного торжества, и это воспоминание будет согревать мое сердце еще долгие годы, какие бы испытания не выпали на мою долю.
– А госпожа герцогиня, твоя сестра?
– О, Евгения всегда была прилежней и разумней меня! Впрочем, его величество показался нам с сестрой истинным рыцарем и не позволил себе даже тени пренебрежения в отношении столь юных и неопытных девиц… – Анастази подняла руки ладонями вверх, словно сама дивилась этому давнему событию, потом мягко уронила на колени. – Юность всегда кажется нам счастливой порой, и чем старше мы становимся, тем чаще ее вспоминаем.
– Я не верю, что все происходило именно так, – смеясь, сказал Лео. – Или же Анастази Швертегейсс-Лините-и-Эрвен, дочь барона Эриха фон Зюдова, очень изменилась с тех пор, ибо я хорошо помню мою королеву юной девушкой – и могу сказать, что тогда она была лишь чуть менее очаровательна, чем теперь.
– Я тоже помню Лео Вагнера менестрелем короля Густава, – сказала она, и, заметив, как он быстро отвел взгляд, добавила. – Знаешь, по прошествии времени даже самые неоднозначные воспоминания становятся иными. Все плохое забывается, а хорошее нет-нет да и заставит улыбнуться…
– Ты счастливица, госпожа. Наверное, это и зовется мудростью. Не все воспоминания своей юности я мог бы счесть приятными или просто милыми сердцу.
Анастази легко повела плечами, подобрала полы плаща.
– Скорее это свидетельствует о моей легкомысленности… но у меня нет причин лгать. И я не хочу меняться только потому, что кому-то это может не понравиться.
– Я понимаю, госпожа, – сказал он; обеспокоенно взглянул на нее, теперь уже старательно кутавшуюся в плащ. – Тебе холодно? Или все же ты чем-то расстроена? Твое лицо белее январского снега…