Произнося это, он с улыбкой взглянул на короля Торнхельма, словно желая добавить – лишь из уважения к вам я позволил состояться этому союзу, дорогой брат!
– Почему же ты прибыл к нам в одиночестве, Вольф? Мы надеялись, что твоя королева прибудет вместе с тобой, и огни в этом скромном зале засияют еще ярче, так же как и радость в наших душах, – Торнхельм с вежливой улыбкой вернул Вольфу его двусмысленный комплимент. Анастази взяла мужа под руку.
– Наш брат любит и бережет свою прелестную супругу, как величайшую драгоценность – и это справедливо, ведь она-то действительно первая красавица королевства!
Она не лукавила, воздавая должное королеве Маргарите – та отличалась изяществом и милой нежностью манер; а кроткий взгляд, соразмерная хрупкость телосложения, прекрасные золотистые волосы – что может быть благородней, вдохновенней для художника или певца?..
Лео Вагнеру стоило бы воспевать ее, а не радости тайной любви, ибо Маргарита, немногословная, скромная, воплощала собой образ настоящей королевы, благочестивой жены и матери, и, говоря о ней, Анастази почувствовала укор совести. Следовало бы вести себя так же, а не танцевать до упаду, заливаться смехом, поглядывать на менестреля...
– Моя возлюбленная супруга сейчас в замке на взморье. Дорога в ваши края длинна, а природа здесь слишком сурова – и я решил, что королеве совершенно необязательно испытывать тяготы дальнего пути наравне с мужчинами. На переправе через Ильвин нас застигла непогода – не представляю, сколько усилий понадобилось Лео, чтобы добраться до той деревеньки, где мы остановились.
– Прошу тебя не думать, дорогой брат, что это было умыслом с нашей стороны! – Торнхельм приложил правую руку к груди, словно и вправду приносил извинения.
– О, вряд ли это подвластно кому-либо из земных владык, – непринужденно откликнулся Вольф. – Хотя, насколько я могу судить, ладить с природой в Вальденбурге умеют. Как вам удалось сделать смирным такого хищного зверя? Право, он ягненок…
Он склонился, желая погладить кота, но тот недоверчиво ощерился на незнакомую руку, шарахнулся в сторону. Удо сдержал его, молча склонился – согнулся почти пополам, не имея другой возможности извиниться за поведение неразумного существа.
– Пусть мальчишка не тревожится, – сказал Вольф, обращаясь к Анастази. – Он не может отвечать за зверя, который, похоже, покорен лишь тебе, королева – что для меня вовсе не удивительно… Вижу, ваше семейство процветает – но радует ли тебя успехами твой старший сын и мой вассал? Когда я смогу увидеть его господином и хозяином над принадлежащими его роду землями?
– Он пока слишком юн для этого, дорогой Вольф, – Анастази отвечала подчеркнуто свободно, ибо речь шла о личных делах; Торнхельм же молчал, то ли будучи недовольным, то ли скрывая усмешку. – Возможно, через несколько лет, когда возраст позволит ему…
– Что ж, я всегда рад видеть его в Тевольте, – Вольф склонил голову, давая понять, что предписанная правилами вежливости беседа завершена. – Дорогой брат, позволь поблагодарить тебя за все, что ты сделал для этой женщины и всего рода фон Зюдов-Кленце. Большая удача, что юный Эрих воспитывается при твоем дворе.
Король, а затем королева ответно поблагодарили своего гостя за добрые слова, и Анастази поспешила переменить тему, обратившись к менестрелю.
– А что же ты, Лео? Разве не будешь нам сегодня играть?
– Мое место сегодня рядом с моим господином, прекрасная королева. Но я взял на себя смелость позвать тех же музыкантов, чье искусство, надеюсь, не разочаровало тебя на недавнем празднике.
– Они превосходны, – ответила королева, и в ее вежливых словах Лео услышал такую искреннюю похвалу, что не мог не улыбнуться.
– Ну так что же они медлят? – Торнхельм подал руку Анастази. – Нам предстоит долгая беседа, и, прежде чем начинать, я предпочел бы порадовать наших дам.
…Евгении выпало начинать танец в паре с Вольфом, и, пока они медленно шли вслед за Торнхельмом и Анастази по широкому кругу под звуки алеманды, то и дело поворачиваясь друг к другу, улыбаясь, кланяясь – в каждом взгляде, каждом жесте своего деверя герцогиня чувствовала самоуверенность человека, чересчур искушенного в наслаждениях. Его зеленые глаза всегда как-то странно блестели, будто он был опьянен крепким, тягучим рейнским – или сладострастием.