— Следи, — строго предупредила тетка в белом халате. — По минуте на ноздрю, понял?
— Угу, — сказал Паша, глядя, как сыплется песочек из прозрачного конуса. Когда тетка в белом ушла за занавеску, Паша вынул трубку из ноздри, поводил носом туда-сюда и, подождав, пока верхний конус опустеет, перевернул часы и засек время.
— Посмотрим, посмотрим… — возбужденно шептал он, глядя то на струйку песка, то на циферблат.
Последняя песчинка упала вниз на пятьдесят второй секунде.
Пенкин сидел и ошалело смотрел на неподвижную горку в нижнем конусе часов. «Вот это да! — сказал он, когда к нему возвратился дар речи. — Вот это я понимаю!»
Но он уже ничего не понимал.
До дому было недалеко.
— Знаешь, мам, больше я в эту поликлинику не пойду, — помолчав, сообщил Пенкин.
— Вот еще новости, — сказала мама. — Пойдешь как миленький.
— Нет, — мрачно ответил Пенкин. — Вот увидишь.
Они подходили к своему подъезду, оставив позади вечерние огни улицы и стройку жилого дома, в котором по всем бумагам уже три года как жили люди.
Дома их, повизгивая от радости, встретил ирландский сеттер Шарик.
Тимофеевы
Тимофеев работает в одном серьезном учреждении.
Каждое утро, позвякивая ключами, он сходит по лестнице, чуть кивнув вахтеру, открывает тяжелую дверь и попадает на улицу. Там опускается снег, там льет дождь, там печет солнце, но все это беспокоит Тимофеева не более полуминуты. Потом он включает зажигание и, помигивая левым поворотом, выезжает в переулок.
Елозят по стеклу «дворники», мурлычет кассета, Тимофеев едет на работу, и никто в целом мире не знает его тайны. Кроме меня. А я никому не расскажу. Кроме вас.
Дело в том, что — только вы не пугайтесь! — внутри Тимофеева, под отличным финским плащом и костюмом, живет другой Тимофеев, такой же, но поменьше.
Тот, другой, похож на первого, но длинноволос, любит запах стружки и табака и песни «Битлов». Для хорошего настроения ему достаточно обнаружить за подкладкой мелочь серебром или пройти метров сто позади женщины, если женщина стройная. Он запросто влезает в набитые автобусы и чуть-чуть презирает владельцев автомашин, включая и этого, в финском плаще. И когда серая тимофеевская «Лада» катит по осеннему проспекту или пробивается сквозь месиво вечерних пешеходов, тот, второй, всегда хмыкает где-то там, внутри: надо же, мол, буржуй, машину завел…
Друг друга они раздражают.
То длинноволосый поворачивает ответственное тимофеевское лицо за ножками и при этом гурмански вытягивает в трубочку тимофеевские губы — Тимофеев, чуть заметит это, всегда спохватывается, ругает длинноволосого, краснеет и ставит все на место. То, стоит Тимофееву отвлечься, исподтишка ослабляет пальцем узел галстука — не нравятся длинноволосому галстуки, и все тут!
Но хуже всего на собраниях. Тут Тимофеев только знай присматривает, чтобы тот, который внутри, не корчил рож начальству и не смеялся в голос. «Кончай хулиганить», — шипит он, изо всех сил борясь с выражением лица, а длинноволосый, стервец, непременно норовит зевнуть, так что сидит Тимофеев в президиуме с постоянно сведенными скулами.
Так они и живут — и это бы полбеды.
Но когда вечером, хлопнув дверцей, Тимофеев запирает машину и мимо галдящей ребятни отправляется к подъезду, где-то там, глубоко-глубоко, под тем, вторым, Тимофеевым начинает ерзать третий: маленький, с залитыми зеленкой коленками, с огромным рогатым жуком в банке и великой мечтой — играть за «Спартак» вместе с Игорем Нетто. Этот маленький вдруг сжимает сорокалетнее тимофеевское сердце, и тот, эхнув, с разбегу поддает ногой лежащий на асфальте камешек. Камешек влетает в водосточный люк, маленький с зеленчатыми коленками вопит: «Го-о-ол!», а Тимофеев останавливается, испуганно озирается, вздыхает, тянет на себя тяжелую дверь и исчезает в подъезде.
В его квартире на втором этаже, в мягком кресле, укрывшись пледом и подобрав под себя тонкие ноги, сидит женщина с ускользающими глазами. Она курит и разговаривает по телефону. Длинноволосый, увидев ее, каждый раз свирепеет. «Слушай, — шепчет он Тимофееву, — что делает в твоем доме эта мадам? Гони ты ее в шею!» — «Отстань, — устало морщится Тимофеев. — Отстань, ты ничего не понимаешь…» — «Ну и черт с тобой», — заключает второй, а третий, маленький, ничего такого не говорит, только весь вечер подзуживает Тимофеева сыпануть длинноногой соли в чай или поджечь плед зажигалкой.
Но Тимофеев начеку.
— Пусенька, — говорит он, нежно улыбаясь. — Вот и я.
И пусенька, не отрываясь от трубки, нежно улыбается ему в ответ.