Не успел он это сказать, как едва удержался, чтобы не треснуть себя кулаком по лбу,— какая глупость дать понять, что он знает, что Улоф не француз! Он увидел, что полицейский сразу же заметил его промах и теперь постарается выжать из него все до последней капли. Он прекратил барабанить по колену, откинулся в кресле и терпеливо ждал, пока Жан-Поль закончит.
— А откуда тебе известно, что он не француз? — спросил он.
— Я, слава Богу, читаю газеты,— ответил Жан-Поль.— Совсем недавно в «Монд» писали о каком-то скандинаве — шведе, кажется,— который сбежал из Легиона. Я еще подумал тогда,— он глянул полицейскому прямо в глаза,— как глупо мы все же поступаем, набирая в наш Легион иностранцев. Помнится, его звали Улоф — Улоф… Улоф… Нет, фамилии не помню — но во всяком случае Улоф.
Полицейский криво улыбнулся. По-видимому, тема Легиона была для него настолько животрепещущей, что он даже не заметил, как их разговор все больше и больше отклоняется от первоначального предмета. Он сказал:
— Наш Легион — но ведь он же так и называется: «Иностранный»!
Жан-Поль мгновенно использовал ситуацию и подхватил:
— Ну да, в этом-то как раз все и дело. Он должен быть французским — полностью французским, без всех этих проклятых иностранцев, на которых никогда всерьез нельзя полагаться. Черт побери, ведь не в восемнадцатом же веке мы живем! У нашей страны вполне достаточно сил, чтобы решать все свои проблемы с помощью одних только соотечественников — храбрых французов и француженок,— будь то солдаты или же поддерживающие правопорядок полицейские. Незачем нам тратить свои средства на всех этих ублюдков-иностранцев, которые и записываются-то в Легион только ради того, чтобы побольше заработать, а как только их начинает припекать по-настоящему, сразу же поджимают хвост. Я — патриот и знаю, о чем говорю.
Полицейский, казалось, слушал со все возрастающим интересом; Жан-Поль чувствовал, что его пафос не пропал даром. Даже остальные полицейские отвлеклись от своих дел и подтянулись поближе, стараясь не пропустить ни слова из сказанного. Жан-Поль продолжал, с изумлением отмечая про себя, что изображаемое им негодование получается каким-то уж слишком натуральным:
— Я сам, да-да, я сам отдал Легиону несколько лет жизни. Славных лет — не для меня, нет — для Франции! Для меня это были годы нужды и лишений. Я не надеялся заработать какие-то баснословные деньги — просто решил искупить перед Родиной свою вину, пусть и не такую уж значительную — однажды я угнал машину. Собственными потом и кровью, жаждой и бессонницей я,— он замялся, подыскивая слово посильнее,— я вымолил у нее прощение.— Он резко умолк, тяжело вздохнул.— Пять лет,— задумчиво повторил он; лицо его при этом выражало такую горечь и грусть, что в искренности его слов трудно было усомниться.— Последний из них в спецкоманде. Я был там единственным французом — чувствовал себя как в пустоте.
Он криво усмехнулся, выждал необходимое время, чтобы рассказ его возымел должное воздействие, потом встал и с горькой иронией воскликнул:
— И вот теперь какая-то шлюха звонит вам и обвиняет меня в том, что я прячу человека, который предает мои собственные идеалы! Да-да, конечно, теперь я точно знаю, почему она выбрала именно это.— Он шагнул к одному из полицейских, выхватил у него из рук вешалку с висящим на ней кителем легионера и потряс ею в воздухе: — Вот — она, наверное, увидела это у меня в шкафу.— Он швырнул китель на кровать, порылся в гардеробе и вынул оттуда пару тяжелых солдатских башмаков.— Этого она не видела, но они тут — мои единственные сувениры, напоминающие об этом времени. Так что, парни, не верьте вы всем этим песням и идите-ка лучше занимайтесь настоящим делом.
Он умолк, уронил башмаки на пол, снова вернулся к креслу, в котором сидел, и с долгим тяжким вздохом опустился в него.
В комнате стало совсем тихо. С отсутствующим видом, стараясь не выдать своей тревоги, он с беспокойством ждал следующего их хода. Сидящий напротив полицейский откашлялся.
— Жан-Поль Меру,— решительно начал он,— не скрою, я весьма склонен думать, что все, рассказанное тобой, каждое твое слово,— правда. Однако, будь добр, окажи мне такую любезность,— сними тапочки и надень свои армейские башмаки.
Жан-Поль почувствовал, что сердце у него подпрыгнуло и замерло, пульс бешено застучал. Однако виду он не подал. Все с тем же отсутствующим выражением лица он подошел к кровати Улофа, сел на нее и снял кроссовки. Пододвинув к себе первый ботинок, он сунул в него ногу. Полицейский, чьей идеей была примерка, тут же подошел, ощупал башмак и подозрительно заметил: