— Вот, написал стихотворение, не совсем привычное, друзьям, может, и не понравится. Они ждут о борьбе, а я соловьем залился. И тут же перевел.
Вот ведь как. Я даже подумал, не о Серси ли оно. Нет, глупости… Зачем студенту писать о любви к простой чувашской девушке? Не мог понять, что любовь преград не ведает, перед ней, как перед богом, все одинаковы.
Как бы там ни было, затосковал я шибко. Жду, явится мой друг названный, все у него расспрошу. Не смолчу.
Осенние работы к тому времени кончились. Девчата стали собираться на посиделки. В один из таких вечеров в окно к нам постучали. Вышел во двор, гляжу — он, Мигула. И какой-то весь на себя не похожий. Лицо бледное, губы сжаты.
— Ендимер, — прошептал, а сам оглядывается, — дело есть. Рискованное. Нужно пять-шесть смелых парней-егетов. Если можно, договорись сегодня же. Пусть готовят кинжалы, коней. Дорога дальняя. Послезавтра, как Большая Медведица взойдет над селом, соберетесь у околицы.
— Да в чем дело, толком скажи!
— Пока не могу, верь на слово, ради блага людей рисковать будем. Потом все объясню.
— Ладно, — говорю, — верю.
Пожал он мне руку, тряхнул и исчез.
«Что он задумал такое? А вдруг недоброе. Не находил я себе покоя. Идти или не идти? Нет, думаю, человек за правду стоит, худого не затеет». И пошел искать дружков.
Охотники, само собой, нашлись. Смельчаки у нас не переводились. Да и Мигулу знали.
На другой день и кони готовы, и кинжалы наточены. Но тут случилась беда. Беду, как говорится, не ждут, сама приходит. К вечеру в село прибыли урядник со старшиной. Собрали народ, объяснили — ищем, мол, русского бунтаря. Не видели такого?
— Нет, — говорим, — не видели.
— А по нашим сведениям, он у вас в деревне! — поднял голос урядник. — Он бандит, супротивник царя-батюшки.
А мы на своем стоим, не знаем такого, и все тут.
— Добром не выдадите, — закричал урядник, — сами найдем, тогда на себя пеняйте! Поставим на околице черный столб.
Черные столбы ставили в деревнях, когда усмиряли бунт. Столбы проезжих отпугивали. В такой деревне не остановятся на ночлег ни обоз, ни путник. И торговать нельзя, не выгодно — налог повышен.
Не пужливого мы десятка, но все ж столб нам ни к чему, вот мы и обхитрили старшину. Посулил он нам награду за поимку бунтовщика, мы и согласились для виду.
Мигулы в деревне не было, и никто не знал, где он. Ищи ветра в поле. Да если бы и был, не принято у нас друзей выдавать.
В ту же ночь исчезла и Серси. Думали, в лесу заплутала, искали по глухим тропам, не нашли. Пропала наша красавица. А мне не верилось, что Серси погибла, чуяло сердце — жива. Тогда и пришло мне в голову: а не пошла ли Серси в город, предупредить Мигулу об опасности?
Хоть и царапала сердце ревность, а не забыл я о слове, данном нарутнику. Ночью мы семеро на конях выехали за околицу. Ждали, ждали, да все зря — не пришел Мигула. Так на зорьке и разошлись по домам.
Мигула не объявлялся, Серси тоже не было. Видно, вместе они где-то схоронились. И удивительное дело, понемногу перестал я горевать, привык, что ли, что так оно и должно быть. Об одном думал: поскорее бы нашлись они живы-здоровы. Пусть любят друг друга, только бы были живы.
Но проходил день за днем, а от них ни весточки. Бывало, сижу, думаю, изведусь вконец. Порой так и толкало меня оседлать коня и айда на поиски. Может, им подмога нужна, рука дружеская. Что-то делать надо, не сидеть же сиднем.
Прошла еще неделя, другая…
А вскоре дошел слух, которому и поверил-то я не сразу. На солдат, что вели каторжников в Сибирь, напали студенты, выручить хотели товарищей, которые на царя покушались. Да не вышло у них, подоспели стражники, стрельбу подняли. Погибло в бою человек десять, среди них будто был один русский студент и чувашская девушка.
Старик стал разжигать трубку. Горящая ветка дрожала в его руке.
— Вот так, — сказал Ендимер, — и кончилась моя любовь. Знала ли Серси о моем чувстве, догадывалась ли, не знаю и никогда не узнаю. Да и к чему, может, оно и лучше. — Ендимер долго глядел в костер, потом встрепенулся: — Мигулу я не винил. Он ее не обидел, не украл — сама ушла.
Морщинистое лицо деда было печальным.