Тауриэль забывала дышать. Она могла думать только том, как он одуряющее пахнет — не цветами и не сладостями; пахнет терпким молодым потом, табаком, огнем и жаром кузницы, солью и ветром. Ей хотелось приникнуть к его груди, и прошептать его имя; попробовать его на вкус, и дразнить поцелуями. Хотелось выгнуть спину и замурчать, как кошке, попросить: «Дотронься до меня», хотелось…
И, когда Кили расслышал ее немой призыв, то не колебался ни мгновения.
***
Сумасшествие, не иначе, влекло их друг к другу. Невозможно было больше ни на секунду остановиться. Невысказанное перестало иметь значение. Все перестало иметь значение. Под загрубевшими от работы, мозолистыми пальцами гнома вздрагивала Тауриэль, поддаваясь всемогущему влечению, сама тянулась к нему навстречу, прижималась к нему.
Руки у обоих дрожали. Все это было не так, как мечталось, совсем. Может, именно потому, что все возможные варианты уже оказались пройдены и все сюжеты фантазий — засмотрены наизусть.
Одного только прежде не знала Тауриэль — что сладость речи гнома может превосходить всю силу поэзии эльфов. Нет, не просто превосходить. Искренний, задыхающийся голос Кили, его шепот, навсегда разрушил очарование любой эльфийской баллады. От интонаций его глубокого бархатного голоса, прямоты слов делалось горячо, а между ног — влажно.
— Тауриэль, — шептал он ей в ухо, медленно убирая волосы с шеи и по одной вынимая заколки из ее волос, — золотая моя госпожа… сколько раз в своих мечтах я брал тебя — и сколько раз я ненавидел эти мечты!
Руки его проникли в вырез платья.
— Твоя нежная кожа, нежнее лепестков цветов, которую я так хотел целовать. Твои волосы, которые я хочу видеть единственным твоим покрывалом…
Теперь он касался ее везде. Целовал, удивляя сладким вишневым привкусом своих губ, и говорил, говорил — не замолкая.
— …целовать тебя… до утра. Целовать тебя всю. Ласкать тебя везде…
А эльфийка, напротив, онемела. Слова не шли с языка. Больше того, Тауриэль боялась лишний раз двинуться. Боялась отвернуться от его лица, потерять из виду его глаза, встрепанные волосы, родинку на шее. Боялась, что он отнимет свои руки — и мир тогда рухнет.
— Сможешь снова меня полюбить? — спросил Кили, и пальцы его незаметно скользили вдоль ряда мелких пуговок на ее спине. Тауриэль молча кивнула, — позволишь мне любить тебя?
«Кили», жалобно выдохнула она едва слышно, и имя его развязало ее движения. Она поднялась, отошла на несколько шагов к высокой кровати, медленно повернулась к нему лицом, и спустила платье с плеч.
Оставшаяся под ним рубашка из эльфийского шелка была совершенно прозрачна, и Тауриэль знала это. Постояв немного, и не решаясь поднять голову, она села на кровать, едва не утонув в пышной перине.
Кили улыбался. Неспешно расстегнул кафтан, бросил его в сторону, скинул с ног сапоги, стянул штаны, оставшись также в одной рубашке, почесал в затылке, скептически оглядел кровать, словно прикидывая, что ей предстоит выдержать…
— Кили, — произнесла Тауриэль через силу, не поднимая лица, — потуши лампу, пожалуйста.
***
— Вот она, бесстыжая, — проворчал старый Гас, узрев очередную «замаскированную» эльфийку в заведении.
Сначала он решил, что она пришла за товаром, накануне доставленным из Лихолесья. Еще одна любительница волшебных грибов и дурманящего дымка. Или, возможно, где-нибудь здесь ее ждет дружок, тоже из остроухих. А может, и из людей — стервы эти эльфийские на что только не гожи.
Но когда к эльфийке спустился собственной персоной постоянный жилец «Тупичка» — гном Кили, и с превеликим почтением повел ее за руку, как благородную даму на балу, к себе в мансардный этаж… и когда спустя час она все еще не вернулась…
— Ох уж эта молодёжь, — неодобрительно заметил Доходяга Гас, и вознамерился на следующий же день проверить, не провалился ли потолок над вторым этажом.
А то мало ли.
***
— Я так просто… не могу, — выдавила Тауриэль, когда погас свет, а Кили оказался с ней рядом на кровати, и обнял ее крепко и жарко.
«Просто? Пять лет бессонницы — просто?!» — взвыл кто-то внутри Кили, но он не дал нетерпению возобладать, и отпустил эльфийку.
— Я все понимаю, — тихо сказал он, чувствуя, как горят щеки, — и не тороплю.
Они снова целовались. В темноте она осмелела, и начала прикасаться к нему: вела тонкой ладонью по его ногам, по груди, по плечам. Кили задыхался от желания, и не пропускал ни единого шанса снова и снова целовать ее — руки, плечи, грудь, шею, лицо, губы, снова плечи. Подогнув ноги, она приблизилась больше, прижалась, нежная и трогательно неловкая — Кили мог читать, как по книге: ей хотелось дотронуться до него, и она стеснялась. И все равно прикасалась, и целовала, дразня острым языком и даже покусывая.
Он взял ее руку и прижал к паху, и улыбнулся в ее губы, когда она издала удивленное и немного испуганное «ах». Кили страшно захотелось сказать что-нибудь глупое и пошлое, что он немедленно сделал — на родном языке, чтобы не разрушить очарование момента:
— Жалеешь, что не познакомилась с ним раньше?
И вдруг реальность вернулась к нему, когда она сжала его член рукой — слабо и неумело, очевидно, не представляя, что делать дальше.
— Тауриэль, — прошептал он, не отстраняя, все же, ее руку, — ты… была близка раньше с кем-нибудь?
Ее участившееся дыхание едва не свело гнома с ума. Но потом она ответила:
— У нас все совершенно по-другому.
— Как? — спросил Кили, скидывая, наконец, рубашку, и подбираясь к ней еще ближе, — расскажи мне. Расскажи мне, чтобы я мог любить тебя так, как ты того хочешь.
Тени ложились на ее лицо, когда она прижалась к нему, и вдохнула его запах, зарываясь носом в густую поросль на груди.
— Так, как раньше, я не хочу больше никогда.
Кили застонал, теряя над собой контроль окончательно. Прочь полетела ее тонкая рубашка, что-то покатилось по полу. Тауриэль, задыхаясь, шептала незнакомые Кили слова на синдарине; прижимала его к себе, прижималась к нему, целовала его, обнимая руками, ногами…
Под окном кто-то опять дрался и звал на помощь. Налетевший на Дейл ветер со скрипом вращал ржавые флюгера на крышах.
***
Внизу старый Гас и парочка постояльцев не столь солидного возраста проводили отменный вечер за решением животрепещущего вопроса:
— И всё же я не пойму. Как он ее того самого? — в десятый раз спросил один из них, рыбак Молин.
— На четвереньки поставит.
— Допустим. Но это же… она же того… не влезет он в нее, — с глубоким сомнением на лице ответил рыбак.
— Это еще почему?
- Ты что, в городских банях не был? А ты Глаю спроси, каково это, с гномом-то. Они все к ней ходят.