Убежденность и логика были заложены в рассуждениях Фирсовой.
— Александра Степановна, покажи мне записку.
Фирсова раскрыла тонкую синюю папку, аккуратно прошитую толстыми нитками. Между двумя чистыми стандартными листами Алексей увидел небольшой квадратик бумаги, видимо, вырванный из школьной тетради, и на нем вразброс — три слова. Синим карандашом. Специалист в области почерковедения сказал бы об этой записке многое. Буквы были невыписаны, слова разорваны на части. Уже по этому Алексей понял, что Остапович писал в сильном волнении или спешил, очень спешил.
Он вдруг представил, как Верти Угол торопливо пишет эти слова, ставит жирную точку. Последнюю точку за последними в своей жизни словами. Затем идет на кухню, пригоршней толкает в рот выпотрошенные из блестящей обертки горьковатые таблетки, судорожно пьет из-под крана противно-теплую воду. Затем смотрит в окно, на желтеющий листовник акаций. И лишь почувствовав липучую усталость век, щелкает черным переключателем газовой плиты, подрагивающими ноздрями ловит острый запах газа и уходит в комнату. Чтобы прилечь на диван — свое последнее осознанное земное пристанище. Может, все так и было...
Коротков с таким вниманием читал записку, что Фирсова не выдержала:
— За ним что-то есть?
— Понимаешь, Александра Степановна, меня преследует мысль, что Остапович замешан в этом деле с сейфом. Его почерк, его инструмент. По крайней мере идентичный тому, что применял Остапович при ограблении «Самоцветов». Ребята с ЭКО установили это. Напрашивается вопрос: сам вскрывал или доверил кому-то свое «железо»? Вернее всего, без него тут не обошлось. Вчера я был у Остаповича. К сожалению, тогда я еще не знал о заключении экспертов и надеялся — с этим и отправлялся на встречу, — что он проявит себя, выдаст поведением, жестом, словом или взглядом. Этого не случилось, видно, не дорос я пока до той высоты, когда можно с подобными Остаповичами бороться на равных. И если я бродил в потемках, то он-то понял: ему наступили на хвост. Злобы много, а укусить — зубы не достают. И вот исход. Только так я расцениваю его счеты с собственной жизнью.
— Значит, все-таки самоубийство?
— Я уверен в этом.
— Что будем докладывать руководству?
— Время терпит с отказным материалом. После планерки я еду на обыск квартиры Остаповича. Если не устала, едем вместе. Прокурор дал свое «добро». Без веских улик мои предположения — пустое сотрясение воздуха. Мне нужен инструмент и похищенные из сейфа деньги.
— А если не найдешь, Леша?
— Остапович все тайны унес с собой, оборвал и без того ненадежную ниточку. Не скрою, на сегодня он был главным звенышком в цепочке нашего поиска. Может случиться и так, что обыск окажется безрезультатным. Пока еще никто не видел инструмента Верти Угла. Ну что ж, не первый раз судьба нас щелкает по носу. — Он грустно улыбнулся. — Будем проверять другие версии, разрабатывать новые.
Требовательно зазвонил телефон. Фирсова подняла трубку.
— Слушаю. Да, у меня. Сейчас будем. — Она еще раз оправила на себе китель. — Пойдем, начальство требует.
ОБЫСК
Слава Гната Остаповича покатилась золотым колечком по здешним и нездешним местам в годы нэпа. Был он тогда в подручных у оборотистого «медвежатника» Аполлинария Студнева, бывшего ломового извозчика, по кличке Жерёбый. Не передав всей науки понятливому ученику, Жерёбый подловил пулю, когда сгребал из разверстой железной кассы в брезентовую суму увесистое золотое рукоделье и различные поделки из сиянья-камушков в ювелирной лавке одного из новоявленных хозяйчиков-нэпманов.
Со временем Остапович превзошел в мастерстве своего наставника, потому как считался мужиком мыслящим, был неравнодушен к технике, почитывал, если случалось свободное время, технические журналы, сам конструировал винтовые замки-неоткрывашки. Другому с такой сноровкой цены не было бы во дворе, любая хозяйка при встрече приветливо бы склоняла голову...
По возвращении из колонии Остапович обычно жил тихо и неприметно и большую часть времени проводил в сарайке, где у него стоял простенький верстак с тисами, а все углы были завалены разным металлическим хламом. Из этих отходов и рождала его фантазия инструмент, пригодный для необычной, как правило, ночной работы.
В последний раз отбыл наказание Верти Угол на отдаленных воркутинских широтах, вернулся сутулый, с облысевшей головой, но еще мосласто крепкий, прокаленный полярными ветрами и морозами. Но не вечно молодцу дробить чечетку — кралась старость и по пятам Гната.