— Красиво, Павел?
Вздохнул только. Над тем бережком рябина кудрявится, и ягода в гроздьях солнцем налилась. Ромашки в ладонь качаются, перезревшее разнотравье подсыхает. А сосны, будто воском облитые, серебром черненные.
Плывут в вышине над свежезелеными кронами такие вольные облака. Вот она, жизнь. Молчит Пашка Огонь. Улыбается чему-то Коротков. Только Ступин у машины покряхтывает.
— Попью воды? — попросил Пашка.
— Давай, студи зубы.
А сам с места не тронулся. Глядит, как Горючкин к речке спустился, припал на колени, зачерпнул пригоршней воды. Метнулись испуганные пескари, исчезли в затемненной ямке. Насторожился Ступин, как бы не сиганул на тот берег рыжий. А Короткову и это нипочем.
— Ну, как водица?
— И верно, зубы ломит. Родник где-то поблизости.
И улыбнулся. Всего на миг забылось горе. Возвратился, упал на поляну, на рыжих усах, подбородке — жемчужные бисеринки.
— Спасибо вам.
— За что, Павел?
— Не знаю. Как объяснишь это. Редко со мной кто по-людски. Я просто скажу. А может, и не пропащий еще Пашка Горючкин? Может, тоже тепла ему хочется? Кто и когда его об этом спрашивал? Все, как на прокаженного смотрели, с испугом. Сколько себя помню. «Не дружи с ним, не играй». У меня и парта в классе «персональная» была. Как же, вор Горючкин. И брат у него вор. А может, я тоже хотел, чтобы со всеми в ногу, чтобы пирожки дома...
Он нервно рассмеялся, в груди родился какой-то всхлипывающий звук. Умолк Пашка надолго, словно прислушиваясь к тому, как глохнут среди недальних стволов произнесенные им слова.
Замер у машины Ступин: к чему бы это? Расстегнул кобуру, как бы чего не случилось.
Сверлил Пашка глазами небо, отмирали в нем счастливые мгновения.
— Нет! Такое, — он мотнул головой, — не для нашего брата. На лесоповале норму тянуть до хлебной пайки придется Огню.
Его неожиданно прорвало, слова полились покаянные, не остановишь.
— Я ведь всю ночь не спал. Знал, что не одна машина вам нужна. К чему такая мелочь. Ремень бы оставили — удавился. А сейчас голове полегчало. Не боюсь я зоны. Это в первый раз страх до костей пронимает. Потом обвыкаешь. Но ведь счастья там и горсть не наберешь. А на волю выйдешь — куда прислониться? Вот жизнь на новый оборот и заводит, дружки старые тут как тут. Так где выход для таких, как я?
Повернул лицо, глаза будто у больного, глядят и не видят.
— А он в тебе, Павел. Волю в кулак зажмешь — остановишься. А против всех идти, знаешь? Раздавит жизнь, как сапог зазевавшегося мураша.
Опять молчали. Не торопил Алексей, слушал журчание воды. Не верил в скорое признание Пашки, хотя чувствовал — стронулось что-то у того в душе.
Придвинулся Пашка, топорщилась из-под фуражки ржавая щетина — остатки рыжих кудрей.
— Только не подумайте, что речкой меня купили. Я на милицейские медовые посулы не падкий. А человека путного тоже распознать могу. В колонии жизнь так учит, что год на три вольных менять можно. Там, если крутиться не будешь, быстро вразнос пойдешь. Так вот, надумал я перед зоной очиститься. Сам решил, без разных там подсказок. Пускай худо будет мне от своих — такого там не прощают. Но и в страхе жить... А до сути вы все равно и без меня докопаетесь. В общем, спрашивайте...
— Не надо, Павел.
Алексей дотронулся до его руки.
— Поехали. Сам все напишешь, что сказать надумал. И себя очистишь и суду полегче ответ держать будет.
СЛЫШАЛ О ВАШЕМ «ТАЛАНТЕ»
Хардина привезли в три часа дня. Он молча оглядел кабинет: стол, четыре стула, в углу небольшой на два отделения сейф. И только потом, кажется, заметил невысокого молодого человека. Молча склонил голову в поклоне. Кто он, Хардину было невдомек, с той стороны двери висел лишь стеклянный ромбик с цифрой «девять».
— Чем я обязан столь странным интересом ко мне?
Хардин тряхнул головой, откинул назад длинные волосы, которые почти коснулись плеч, и без приглашения сел. Было что-то наигранное во всех его жестах, словах, мимике.
— Извините, что потревожили, Александр Иванович, иногда служба того требует.
— Ну, если служба... — Хардин развел руками, скрипнул под его массивным телом стул.