Он шёл по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всём и вроде бы ни в чём. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.
Распалённый мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.
— Я заварил цейлонский, — сказал Олег Семёнович.
— Что вы тут делаете без меня?
— Думаю.
— О чём?
— Всё о том же.
Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский… Вкуса чая Рябинин не ощутил — всё от нетерпения.
— Рассказывайте дальше, Олег Семёнович.
— А дальше ничего, пустота.
— Но ведь отношения в семье стали невыносимы…
— Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети… Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.
Чай Олег Семёнович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.
— С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.
— И вы смирились со скандалами?
— Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.
— Какой портфель?
— Вместительный, аварийный. А в нём детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущённого молока.
— Ну, и бывали аварии?
— Да, уходил.
— Надолго?
— На несколько дней.
— На сколько же?
— Это зависело от количества банок сгущённого молока.
Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул — сухая кожа щёк, ничуть не распаренная Цейлонским чаем, была барабанно туга.
— И куда уходили?
— К приятелю, однажды на работе жил три дня…
— Ну, а к другой женщине? — предположил Рябинин самый жизненный вариант.
— Уходил, — мрачно согласился Олег Семёнович.
— К кому, если не секрет?
— Зачем вам её знать, Сергей Георгиевич…
— Фамилия мне не нужна.
— Есть у нас плановичка… Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушёл, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьём шампанское, облучаем друг друга влюблёнными взглядами. А я жду.
— Чего ждёте?
— Того, что меня ударило, когда я впервые увидел Анну. Помните, упавшую?
Рябинин кивнул: как не помнить, если сидел он по вечерам на раскладушке и записывал эту семейную историю. И сам толком не знал зачем. Для времяпрепровождения, для повышения квалификации, для понимания человеческой психики, для памяти?.. Или впитывал чужое горе и втайне от самого себя молился на всякий случай — господи, помилуй от такого…
— Дождались?
— Сижу, как глиняный. Ничего не ударило, и даже сердце не стукнуло. Съели всё, выпили… Знаю, что пора её целовать. Ждёт она…
— И что же?
— А меня душит. Вот так, за горло!
— Кто душит, то есть что душит?
— Её шампанское зелёное. Поперёк горла буквально.
— Вероятно, плохое, — предположил Рябинин. — Несвежее.
У него бывало: посреди серьёзного разговора, посреди звонкого напряжения вырывалась вольная шутка. Потом насупленной мыслью он вернётся к ней и поищет её подземные истоки. Отчего она — от смешной роли Слежевского, от выспренности его слов или от чего-то такого, чего Рябинин не хотел и додумывать?
— Шампанское было свежим, — не улыбнулся Слежевский. — Несвежей стала моя душа.
— Что же дальше?
— Я встал и ушёл.
— А плановичка?
— Я оставил ей шесть банок сгущёнки.
Рябинин прицепился взглядом к усикам Слежевского — они вытянулись почти стрелочкой на плоских, застывших губах. Может быть, и у него шутки вырывались самовольно, как сквозняки из приоткрытой двери? Или шутка, придавленная разумом, не доходила до лица — её хватило только на брошенные слова?
— Вы знаете мой дом. Я его строил, прожил в нём почти всю сознательную жизнь, вырастил детей… Это мой дом. А из своего дома человек не должен уходить ни на какие пряники.
Он махом допил остывший чай и налил другого, горячего. И Рябинин подумал, что этим чаем Слежевский, видимо, питался — только в первый день здесь варилась картошка. Не потому ли кожа на щеках барабанно натянута?
— А если в доме нет жизни? — спросил Рябинин.
— Сергей Георгиевич, вы ничего не поняли.
— Не понял?
— Я же однолюб.
От резкого движения головы очки Рябинина почти взметнулись. Однолюб? А не… как называется человек наоборот однолюбу? Одноненавистник?
— Вы же несколько дней рассказываете, как ваша любовь перешла в ненависть…
— Не перешла, Сергей Георгиевич, а совместилась.
— Как совместилась?
— Любовь совместилась с ненавистью. Я её ненавидел, и я не мог без неё жить. Это трагедия, Сергей Георгиевич. А вы вчера сказали, что я Анну не любил…
Выговорившись, Слежевский спокойно отпил чай. Но оставившее его беспокойство как бы перекинулось на Рябинина, которому легче было понять перерождение любви в ненависть, чем их сумасшедшее совмещение.
— Вы любили не Анну, а свой дом.
— В моём доме была моя Анна.
— Ага, — вдруг злорадно сказал Рябинин. — Ваша, собственная.
— Вы не понимаете такой любви.
— Это не любовь, — повторил, как вчера, Рябинин.
— Сергей Георгиевич, подобная любовь описана классиками.
— А я и классикам не поверю.
16
Утром озябший кот ткнулся рыжей башкой в лицо, пробуя заползти под одеяло. Рябинин проснулся и уступил ему нагретое место.
Было уже девять часов — теперь вставали поздно. Холодный воздух свободно гулял по клубу. Рябинин побрился электробритвой, плеснул на щёки воду с мелким ледком и, не завтракая, вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному и подумать о прозренных мыслях убитой; не хотелось встречать инспекторов в клубе и натыкаться на дом Слежевских в посёлке.
И он зашагал к лесу, на просторы…
Ночью выпал первый, жданный и всегда неожиданный снежок. Дорога была затянута туманом, который от низкого солнца стал розовым, — розовый летний туман на зимнем снегу. Редкие тёплые хлопья повисли и на елях, отчего хвоя контрастно потемнела до черноты. На светлой и худой берёзке, давно скинувшей листву, снег даже не зацепился — она стояла меж елей, как обнажённая женщина среди мужиков.
Рябинин ступал в снег, который таял под подошвой…
Могла ли Слежевская догадаться о своей смерти, не имея никаких фактов? Могла. Психологи давно знают о неосознанной переработке информации и предсознательных процессах в мозгу. Рябинин признавал бессознательное, отводя ему чёткое место — под сознанием; может быть, слишком маленькое место, но допустить его равенство с сознанием значило допустить, что человек есть наполовину зверь. Он не понимал иронического отношения к рефлексии, самонаблюдению, самоанализу… Не есть ли это самокопание желанием нашего сознания пробиться к своему подсознанию? И не пробилась ли к нему Слежевская?
Рябинин остановился у полянки, где бегали две собаки — взрослый лохматый пёс и овчарёнок-одногодок. Неуверенный снег они давно разметали своими лапами. Когда овчарёнок забывался и напрыгивал, здоровенный пёс свирепо цапал его зубами за холку. Подросток летел кубарем к пожилому мужчине и начинал визгливо покусывать хозяина за рукав куртки…
Слежевская могла догадаться о своей смерти при помощи интуиции, о которой люди ещё слишком мало знали. Да и что человек знал о себе хорошо?.. Учёные отвергали сверхчувственное восприятие только потому, что подходили к нему с каноническими знаниями, со старыми мерками, и были похожи на людей, полетевших в космос с зонтиками и в калошах. Но есть тайны, как бы всеми признанные. Ведь никого не удивляли редкие способности, скажем, к математике или к языкам; не удивляла необъяснимая сила искусства; не удивляло народное приятие снов, гаданий и примет; не удивляла странная энергия, возникающая у человека в минуты опасности или смерти; в конце концов, не удивляла та же самая интуиция…