— Расскажите мне о ней, — попросил Рябинин.
— О ком? — удивился Слежевский, уже привыкший не прикасаться к её имени.
— О жене.
— Об Анне… Не могу.
— Потому что были слишком счастливы?
— А что такое счастье?
Слежевский привстал и надвинулся на гостя через стол, через нетронутый свой чай, через пространство, разделяющее их до сих пор. Узкая прядь волос влажно упала на лоб, перечеркнув его чёрной полосой.
— Не знаю, — ждуще поощрил Рябинин.
— И никто не знает. Приборчика-то нет.
— Какого приборчика?
— Который показывал бы счастье. Ходить с подключённым. Как зашкалило, так кричи, чтобы остановилось мгновение.
Он осел на скамейку, глянув на следователя виновато. Рябинин отхлебнул чай — был в нём какой-то посторонний дух; видимо, пачка впитала богатые запахи избушки.
— Счастья нет, а есть счастливые, — негромко заметил Слежевский, касаясь чашки пугливыми пальцами.
— Это кто же?
— Кто умер внезапно. Анна счастливая. И есть несчастные, которые перед смертью долго мучаются. Вроде меня.
— Умирать никому не пора, — буркнул Рябинин.
Время лечит раны… Залечит ли оно душу Слежевского? Есть такие раны, которые времени не подвластны. И тогда оно, время, берёт эту незарубцованную душу в своё небытие, ибо нет у неё иного пути.
— А знаете, как мы познакомились? — спросил Слежевский, проясняясь лицом, до которого то далёкое время сумело дотянуться. — На улице поскользнулась и упала девушка. Я подбежал, помог ей встать. Чулок порван, на руке ссадина… Говорю, что до свадьбы всё заживёт. А она: нет, не заживёт. Удивляюсь: почему же? Оказывается, свадьба завтра.
Он задумался. Что-то вроде улыбки тронуло его усики. Рябинин не перебил её вопросом — может быть, только прошлое и осталось у этого человека.
— На свадьбу она не пошла, — почти гордо бросил он.
— Как не пошла?
Впервые за все их разговоры Слежевский глянул на следователя с проникающим любопытством: что перед ним, кто перед ним?
— Вы женщин знаете? — наконец спросил он.
Рябинин не был в этом уверен. Ему не нравилось деление психологии на женскую, молодёжную, старческую, профессиональную… Есть психология человека, а всё остальное лишь частные случаи человеческой психологии.
— Постольку-поскольку, — уклонился Рябинин от прямого ответа.
— Что предпочтёт женщина: любовь или замужество?
— Думаю, то и другое.
— А если нужно выбрать?
— Любовь. — Рябинин даже не задумался.
— Нет, замужество. Девяносто процентов женщин скорее согласится на замужество без любви, чем на любовь без замужества.
— Сомневаюсь…
— Семья для женщины дороже любви.
За сосновой стеной раскинулся стылый ноябрьский вечер с загородной темнотой и просторными ветрами. За сосновой стеной жил тихой жизнью уставший за день посёлок. Где-то далеко за сосновой стеной бегал Петельников. А он, следователь, разомлевший от близкой печки, сидел в духмяной избушке, пил с потерпевшим чай и говорил о любви.
— Что такое женская любовь? Это проекция инстинкта материнства на мужчину.
— А что же тогда мужская любовь? — заинтересовался Рябинин.
— Соответственно, инстинкт отцовства, его проекция на женщину.
— Но полно мужчин, с которыми этот инстинкт и рядом не лежал.
— Влюбляются мужчины только с разбуженным инстинктом отцовства.
— Кто и где его будит?
— В детстве, при общении с братишками и сестрёнками.
— Странная теория… У вас… был разбужен?
— Я вырос в многодетной семье.
Ни одну мысль, сколь бы она ни казалась странной, Рябинин не отвергал с лёту. Теория Слежевского была не такой уж странной. Всему главному человек научается в детстве. Может быть, и любви.
— А женский интеллект? — всё-таки усомнился Рябинин.
— Истинная женщина живёт не интеллектом, а инстинктом. Он ей подсказывает, что любовь вроде красивого шарика — сейчас в руке, сейчас улетел.
— Но вы сказали, что…
— Анна не послушалась инстинкта. Мы с ней пробродили весь день и почти всю ночь. И её свадьба не состоялась.
— Предпочла любовь, а не семью?
— Да. Но через три месяца я женился на ней.
— И всё-таки по любви, — заключил Рябинин.
— Думаете, это так важно?
— Жениться-то?
— По любви жениться, без любви… Да хоть по ненависти. Дело не в этом.
Рябинин хотел спросить, в чём же дело, но Слежевский встал и прильнул к окошку, маленькому, как телевизионный экран:
— По-моему, вас ищут…
6
В чужом месте, в лесном тихом посёлке, в холодном пустом клубе, похожем на заброшенную церковь, в странной комнате с мордами и рожами, в простенке за шкафом Рябинин вдруг встретил очень знакомого и домашнего человека — в простенке за шкафом висело длинное пожелтевшее зеркало. Знакомый и домашний человек грустно улыбнулся уже похудевшим лицом.
Молодость Рябинин провёл в разлуках. И они отпечатались в сознании свинцовыми вмятинами навсегда. Теперь стоило уехать из дому, как они, эти разлуки, непонятно сливались в одну бесконечную, непонятно съедали всё остальное время, что текло меж ними. Будто бы не было ни своего дома, ни Лиды, ни Иринки; будто бы опять он бесконечно скитается по городам и весям… Или уж так устроен человек, что последнее одиночество кажется самым одиноким, последнее горе — самым горьким, а последняя радость — самой радостной?
Инспектор спугнул его — Рябинин метнулся от зеркала, от того знакомого и домашнего человека, готового расхныкаться от встречи в простенке.
Петельников сел и вытянул ноги, наподдав стол. Его брюки, помаранные светлым суглинком, утратили былую стрельчатость. Рябинин поднял взгляд на инспекторское лицо — всё такое же чёткое, крепкое, энергичное… Нет, слегка поблёкло, как недопроявленная фотография. Пошли третьи сутки… Спит ли он? Или его тоже жжёт разлука?
— Я с похорон, — отозвался инспектор на щупающий взгляд следователя.
— Что там?
— Похоже, раскроем преступление.
— Ну…
— К гробу шли прощаться. Когда подошёл сторож поселкового магазина Ковбаса…
— Кто?
— Ковбаса, фамилия такая. Когда он подошёл, то одна местная дама тихонько сказала: «Вот он, убийца…»
— Какая местная дама?
— Киселёва Вера Гавриловна.
Рябинин нетерпеливо поправил очки, сразу позабыв и про одиночество, и про домашнего человека в простеночном зеркале. Инспектор, ждавший этого нетерпения, открыл дверь и ввёл Киселёву.
— Здрасьте, что за дела? Люди на поминки, а меня в милицию.
Но молодая женщина улыбалась крепкой, знающей себе цену улыбкой. Её высоченная причёска цвета огня с молоком была прикрыта светлым платочком, который лежал, как газетка на пружинистых кустах. Лицо, которое у неё тоже было симпатичным, терялось под этой вспышкой волос и как бы уже не имело значения.
— Поминок не будет, Вера Гавриловна, — сказал Рябинин, расстилая свой протокол.
— Как не будет?
— Муж не хочет.
— Переживает, бедняжка…
Она поправила волосы движением, в котором была отточенность, женственность и какая-то призывная широта.
— Вы знали погибшую?
— Мы тут в посёлке все друг друга знаем.
— Что можете сказать об их семье?
— Дай бог всем так жить. Покойница была золото, а муж серебро. Мне бы такого.
— А вы не замужем? — спросил Рябинин, стараясь, как всегда, допрос обернуть свободным разговором.
— Замужем, да толку-то что. Придёт с работы и сидит у телевизора, как Иуда.
— Как… Иуда?
— Ну этот… бог индийский.
— Будда, — подсказал инспектор.
— Ага. — Она обернулась.
Петельников сидел на пне бесстрастно, как тот самый Будда. Широко открытые, почти неживые глаза смотрели на Киселёву жутковато. Она скомкала улыбку и тревожно повернулась опять к следователю. Рябинин разглядел — инспектор боролся со сном.
— Вера Гавриловна, Ковбасу знаете?
— Какую колбасу?