Эту чашку Рябинин выпил, обжигаясь. Он заспешил, сам не зная куда. Впрочем, знал: его ждал Петельников, ждали инспектора.
— А что толку? — спросил кого-то Слежевский.
— В каком смысле?
— Я любил Анну безумно… Другие женились не любя. Другие живут, а я вот один.
— Вмешался случай, — буркнул Рябинин, вставая…
На улице ещё было светло. Нетерпеливый холод просквозил лёгкое пальто и добрался до тела, распаренного чаем и травяным жарким воздухом. Пройдясь, Рябинин вдруг понял, что никуда он не спешит. Зачем же давился прекрасным чаем, который смаковать бы и смаковать? Зачем ушёл, не дослушав про любовь?
Подумать. Он вышел на улицу подумать о любви. Нет, не о любви, а о том, почему думающий о любви человек бродит злостью, как закипающая вода в его чайнике? Ведь говорить о любви — что молиться: благость должна лечь на лицо и восторг. Почему же Слежевский?..
Следствие — это человековедение. Десять причин этой злости можно назвать, даже не раздумывая. Слежевский мог злиться, потому что пришлось открыть интимное незнакомому человеку… Мог злиться на убийцу… На бессилие следственных органов… На своё бессилие. Мог злиться… Чтобы не расплакаться — мог злостью слёзы душить.
8
Рябинин не умел спать в чужих местах. А некоторая цепь логических событий изъяла его робкий сон окончательно.
Петельников сказал милиционеру-повару, что пустые макароны надоели. Повар добыл тушёнку. На запах тушёнки сбежались все одичавшие коты. Из всех котов один, рыжий, как инспектор Леденцов, проник в клуб и зажил оперативной жизнью. Пребывая в клубе, спать он приходил на раскладушку Рябинина, верно посчитав, что следствие поспокойнее, чем уголовный розыск.
Стоило Рябинину уснуть, как здоровый кот тяжело прыгал на ноги. Рябинин просыпался. Потом кот мурлыкал на весь танцкласс, потом искал в одеяле удобную выемку, потом куда-то отлучался, потом опять прыгал сытым барсом на ноги… Рябинин не мог спать. Уходил кот рано, вслед за вставшим поваром.
Утро показалось ленивым. Рябинин отнёс эту всеобщую лень на счёт бессонницы и погоды — высокие клубные окна застелил непроглядный туман. Инспектора завтракали долго: Петельников рассуждал об итальянских макаронах спагетти и за этим рассуждением съел две миски русских; Леденцов взял вторую миску макарон под тем предлогом, что они лучше всяких спагетти; пожилой инспектор Фомин попросил вторую порцию из-за мяса, которое он выловил для рыжего кота. Повар же всем разъяснил, что дело не в спагетти и не в макаронах, а всё дело в тушёнке.
Когда попили чаю и разомлевшие инспектора столпились на сцене вольной массовкой, Рябинин забеспокоился. Никто никуда не спешил, никто никуда не бежал, словно преступник сидел у них в соседней комнате.
— Что? — почти бессмысленно спросил Рябинин сразу у всех.
— Живёт тут одна баба… — загадочно сообщил Петельников.
— Так…
— Баба эта Слежевской не родственница, не подруга, не соседка…
— Так…
— А второй день волнуется, плачет…
— Но почему «баба»?
— Потому что корову не доит, Сергей Георгиевич, — вставил Леденцов.
— Надо её немедленно допросить, — сказал Рябинин то, чего ждали инспектора.
Леденцов мгновенно прыгнул со сцены в тёмный зал и пропал меж рядов. Рябинин пошёл в свою весёлую комнату готовиться к допросу…
Видимо, инспектора чего-то недоговаривали. Женщина плачет… Для женских слёз есть десятки причин. Заболела, влюбилась, муж ушёл, дети не удались… Настроение плохое, душа болит, одиночество, из-за недоенной коровы. В конце концов, холодно, сумрачно, туман… Да когда и плакать, как не осенью?
За дверью прошуршало. Сгоняя сон, Рябинин потёр щёки ладонями и приготовился. Женщина вошла одна, оставив ждущих инспекторов за спиной, за дверью. Она положила на стол паспорт и присела, готовая вскочить и бежать из этого клуба.
— Зинаида Васильевна, вы работаете?
— Хозяйствую… Мне уж за шестьдесят.
— А кем работали?
— Аппаратчицей.
— Семья есть?
— Муж. Дети отдельно, в городе.
— А муж работает?
— Механиком, на лесопилке.
Тёмный платок обтягивал голову и щёки, как высушивал их. Бурая кожа, привыкшая к ветрам и слезам, блестела от солнца — ещё от того, от летнего. Усталые глаза, привыкшие к ветрам и слезам, ждали; и Рябинин не сомневался, что эти глаза, уставшие от неприятностей, и сейчас ждут их.
— Что у вас случилось, Зинаида Васильевна? — почти ласково спросил Рябинин.
— А что? Ничего.
И её лицо, привыкшее к правде, испугалось.
— Что-то произошло, — утвердил он тихонько.
— Почём вы знаете?
— Вижу.
— Так ведь у каждой бабы что-либо случается…
— У вас не что-либо. Корову-то почему не доите?
— Уже подоила, — вздохнула она.
И Рябинин подумал, что вот говори эта женщина неправду — и он не сможет ни укорить её, ни потребовать; не сможет, потому что необъяснимая жалость присосалась к его груди; потому что сам в жизни поработал и знал крутость физического труда, тяжелее которого ничего нет.
— Правду не скажете, Зинаида Васильевна? — просто спросил он.
— Врать-то грех…
— А вы верующая?
— Верующая не верующая, а иконку имею.
— Тогда врать грех, — улыбнулся он.
Она ещё с минуту посомневалась, и это сомнение легло на её лицо ясно, как у ребёнка.
— Не рой мужу яму, попадёшь туда вместе с ним…
— Зинаида Васильевна, вы сейчас не думайте о последствиях, а скажите правду.
— Убийство — большой грех…
— Большой, — убеждённо согласился он.
И женщина заплакала, окончательно поняв, что грех это большой. Рябинин ждал конца нужных ей теперь слёз, не перебивая их и не торопя. Она подняла отяжелевшее от горя лицо и сказала, как прыгнула в омут:
— Пишите. Аню Слежевскую мой пропойца убил.
— Ваш муж?
— Да, Пётр Петрович Усолкин.
— Откуда вы знаете?
— Сам открылся. Куликуй, говорит, Зина, теперь в одиночестве.
— А где он сейчас?
— В бегах.
Рябинин бросил приготовленный бланк протокола и ринулся к двери — инспектора там ждали своего часа. Следователь всё им выложил в двух словах, которые они дослушивали уже на ходу. По клубу, как по пустотной пещере, далеко рассыпался звук шагов да торопливые команды Петельникова.
Рябинин вернулся к протоколу. Зинаида Васильевна тихо плакала.
— Неправильно это… — всхлипнула она.
— Что неправильно?
— Ад и рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно прожил жизнь? Тогда живи себе дольше, заслужил. Подло прожил жизнь? Тогда помри, опять-таки заслужил. Не так?
— Так, — искренне согласился Рябинин.
9
Видимо, этот пьяница ждать милиции не станет. Какой-нибудь поезд уже несёт его по свободным просторам в такой уголок, где на первое время можно затеряться.
Обедать не хотелось. Рябинин вышел на воздух бездумно и побрёл по улице куда глаза глядят. Но какая-то цепочка, скорее всего логико-физиологическая, уже вела проторённым путём: есть не хотелось, была жажда, чаю бы, хорошего чаю…
Рябинин откинул свободную калитку и посмотрел в глубину сада. Защищённая от посторонних глаз теперь лишь сеточкой прутьев, избёнка желтела близко, вроде бы сразу за штакетником. Ему показалось, что ей чего-то не хватает. Крыльца, петуха на крыше, резных наличников?.. Ножек, ей не хватало курьих ножек…
Теперь Рябинин постучался. За некрашеной толстодосочной дверью тоже стукнуло. Рябинин счёл это ответом и вошёл.
Слежевский торопливо отодвинул скамью от стены. Столешница была присыпана сенцом. Стал крепче запах трав, словно их разворошили.
— Мяту вешал, — объяснил Слежевский. — Анна собирала…
— Вам надо как-то развеяться.
— Надо бы, — согласился Слежевский.
— Чуточку оптимизма, что ли…