— Общество живёт не по биологическим законам, Олег Семёнович, а по социальным.
— А как же семья?
Слежевский отхлебнул яростный чай, не поморщившись. Тугая кожа на сухощавом лице не поддавалась ни печному жару, ни яростному чаю. Выпукловатые глаза поблёскивали почти кошачьим блеском. И Рябинин понял, чего ещё не хватало этой избушке, кроме курьих ножек, — кота, чёрного и блестящего кота, как и волосы хозяина.
— Что семья? — не понял Рябинин.
— Из-за этого равенства семьи разваливаются.
— Только из-за равенства?
— Женщина взяла на себя мужскую роль… А что остаётся мужчине? Ходить на работу? Тогда зачем ему семья? А к кому прижаться своей сильной мужской головой, чтобы набраться новой силы?
Рябинина коснулось запоздалое прозрение.
— Олег Семёнович, разве ваша жена ходила в брюках и курила сигареты?
Слежевский залпом, не поперхнувшись, выпил огненный чай.
— Она не ходила в брюках и не курила сигарет… Встретившись со ждущим взглядом следователя, он улыбнулся одними усиками и добавил:
— Но была не женщина, а самодержец.
Над посёлком пролетел бой полночных курантов — по улице кто-то прошёл с включённым транзистором. Уже поздно. Он поднялся под взглядом взвинченного Слежевского, готового проговорить всю ночь. Но Рябинину опять нужно было подумать — над словами о женщине-самодержце.
12
Всё живёт своими ритмами — Вселенная, человек, расследование преступления… На девятый день Рябинин почувствовал в работе оперативной группы валкую прохладцу, как в отлаженном механизме, который будет крутиться и на упавшем напряжении.
Макароны ели вяло, без добавок. Чаю пили мало, без шуток. Грязная посуда долго стояла на неубранном столе — повар смотрел на неё непонимающе. Старший инспектор Петельников прохаживался по сцене, у самой рампы, словно проговаривал беззвучный монолог. Хозяйственный Фомин чинил рубашку. Двое инспекторов сели играть в шахматы… Даже рыжий кот потерял интерес к тушёнке и бродил по зрительному залу, хлопая сиденьями.
Лишь не было Леденцова, которого послали на поминки, всё-таки устроенные Слежевским на девятый, положенный день.
Рябинин прошёл в свою комнату…
Следователю казалось, что перед ним есть невидимое зеркало, и он присматривается к самому себе, к той своей сущности, которая скрыта от посторонних глаз и от его глаз скрыта тоже. Почему он так вял на месте преступления, на самой жаркой точке следственной работы? Почему не спросит Петельникова, о чём его беззвучный монолог? Почему не даст заданий инспекторам? Почему сам не работает по разным версиям, как это предписано всеми инструкциями?..
То невидимое зеркало, которое отражённо заглядывало в его душу, могло бы высветить ответ на все вопросы. Но Рябинин не дал пути этому свету — как набросил на зеркало чёрное покрывало. Зачем? Пока он не знал. Может быть, не хотел опережать естественный ход событий.
Рябинин остановился у лешего, плясавшего на моховой кочке, — тело из полешка, голова из берёзовой чаги, ножки из сучков, нос из рогоза… Ему показалось, что лешевы травяные усы вздрогнули. Но вздрогнул весь клуб от мужского хохота и какой-то нервной энергии, захлестнувшей комнаты. Рябинин поспешил на сцену…
Леденцов стоял в дружном кольце инспекторов обескураженно — только он не смеялся.
— Чему радуемся? — спросил Рябинин.
Инспектора разомкнули круг, давая подход следователю. Леденцов пожал острыми плечами, как бы показывая, что за информацию он не отвечает.
— Нечистая, Сергей Георгиевич…
— Где?
— Я с поминок. Сидим поминаем, не чокаемся… Мне товарищ капитан разрешил рюмку выпить. Вдруг одна тётка и говорит: «Вот вы тут поминаете, после смерти пришли, а меня Аня самолично пригласила». На неё зашикали, но она стоит на своём: мол, Аня знала, что её убьют.
— Ну, а народ что?
— Все решили, что ей зов был.
— Какой зов?
— Ну, оттуда, из верхних сфер.
— А твоё мнение?
— Если оттуда звали… — начал было Леденцов.
— Я тебе сколько разрешил выпить? — перебил его Петельников.
— Рюмку, товарищ капитан.
— А ты сколько?
— Полторы, товарищ капитан.
— Где эта женщина? — вмешался Рябинин.
— Ещё на поминках.
— Сюда её, немедленно.
— Будем искать зов? — усмехнулся Петельников.
— Товарищ капитан, — предложил Фомин, — а не посадить ли инспектора Леденцова на место происшествия в засаду ловить зов?
Но Леденцова уже не было — он нёсся к дому Слежевских.
Мистический повод для вызова свидетеля не смутил Рябинина. Погибшей был зов… Её сознание вполне могло отразить действительность таким причудливым образом. В конце концов, почему бы не быть зову? Физическая энергия не исчезает. Почему же должна исчезнуть психическая? А если не исчезнет, то куда денется — не в космос же? Тогда будет она передаваться людям эмоциями, и может быть, даже мыслями умерших. И если кто-то не помог больному, то после смерти несчастного его освобождённая психическая энергия не коснётся ли равнодушного человека ответной болезнью? И не зовут ли люди богом эту самую освобождённую психическую энергию?..
Рябинин послушал бы зов Слежевской — были у него к убитой вопросы.
— Вадим, как ты насчёт этого зова?
— Как человек с нормальной психикой, — буркнул Петельников, не расположенный говорить о пустяках.
— Нормальное человечество веками интересуется этими зовами и тому подобным.
— Потому что у человечества на протяжении веков сидит в подкорке первобытный страх.
— У тебя не сидит?
— У меня нет подкорки, у меня одна корка, — улыбнулся инспектор.
— А во мне этот первобытный страх есть, — вздохнул Рябинин.
— Чего же ты боишься?
— Я не боюсь, а допускаю болезни, роковые случайности, неприятности, потери…
Их разговор был прерван Леденцовым, который вёл женщину, услужливо показывая ей путь на сцену. Она поднялась и оторопело повела глазами — столы, занавес, задник, толпа мужчин… Рябинин, смущённый разговором о потустороннем, не решился на официальный допрос и не повёл её в природоведческую комнату. О чём писать протокол — о зове?
— Садитесь, Вера Игнатьевна, — предложил Леденцов, уступая роль Петельникову.
Женщина села, скинула на плечи тёплый платок и расстегнула шубу — она была одета по-зимнему. Простое крупное лицо, задетое недоумением, казалось детским.
— Со Слежевской вы дружили? — спросил Петельников.
— Нет, но были в хороших отношениях.
— Она вам о себе рассказывала?
— Ну, рассказывала…
— Жаловалась на что-нибудь?
— Ей не на что было жаловаться.
Женщину смущали не вопросы инспектора, а круг стоявших молчаливых мужчин. Она обегала взглядом их лица, словно выбирая себе защитника. И выбрала — в очках, грустное, рябининское. И теперь на вопросы отвечала не' инспектору, а этому очкастому лицу.
— Слежевская в бога верила?
— Что вы… Общественница… Заведующая…
— А как же зов? — прямо спросил Петельников.
— При чём тут бог? — удивилась женщина тому, что он, Рябинин, в очках, а не понимает. — Это так, её предчувствие…
— Вера Игнатьевна, как она говорила про это предчувствие?
— Как… Говорила, убьют меня, Веруша. Убьют по голове. И просила, чтобы я обязательно пришла на поминки.
— А вы что?
— Господи, да убеждала её выкинуть эти глупости из головы.
— Всё сказали?
— А что ещё?
Теперь и Петельников глянул на следователя, показывая, что вопрос с потусторонним зовом ясен. И тогда Рябинин предал эту доверившуюся ему женщину ради поиска истины, ради оживления её памяти, и стал говорить то, что не думал:
— Вера Игнатьевна, вы же сказали неправду или сказали не всё…
— Как? — Она даже зашлась в глубоком непереводимом дыхании.
— Посудите сами. Летают космонавты, бурлят колбы, гудят синхрофазотроны… А вы нам про какой-то мистический зов.