— Помните старый анекдот, про то, как старый Абрам выбирал, кому из двух сыновей оставить в наследство лавку? Какой же ты еврей, если у огня от спички прикуриваешь?
— Конечно, помню! Только я всегда считала, что это анекдот про болгар из Габрова.
— Ну, они друг друга стоят. В Англии я такой анекдот про шотландцев слышал.
— Вы, верно, поколесили по миру! — заметила Анна Петровна, разглядывая многочисленные диковины и фотографии, развешанные по стенам.
— Довелось, — коротко ответил Кирилл, выпуская струю дыма в камин. Несмотря на распоряжение, он берег обоняние своей гостьи от табачного запаха.
— Разрешите, я все же потешу свое любопытство. — Анна, раскачиваясь на каблуках, подошла к домашней фотогалерее.
— Спрашивайте, конечно. Это я так, скромничаю.
Хэмингуэя и Высоцкого Анна узнала без посторонней помощи. Вот только рядом с Высоцким на фото стоял какой-то подозрительно знакомый мужчина, без пиетета присевший на капот знаменитого «Мерседеса» Владимира Семеновича.
— Это… это вы? — поразилась Анна Петровна, сама не раз пересекавшаяся с Высоцким на каких-то актерских вечеринках, но так близко и не познакомившаяся. Она никогда не была большой поклонницей его таланта.
— Ага. Было дело.
— Вы были близко с ним знакомы? — провокационно поинтересовалась Анна. Это было своеобразной лакмусовой бумажкой. Почему-то практически все, хоть раз видевшие Владимира хотя бы издали, называли себя его самыми близкими друзьями.
— Я бы не сказал. Встречались не раз, но больше по делу. Володя сильно притягивал к себе людей, был очень прост в общении, через десять минут тебе уже казалось, что он твой лучший друг. Но я никогда не обольщался. Несколько раз помог наладить ему машину, дал пару-тройку уроков вождения. Вот, пожалуй, и вся дружба.
— А со стариной Хэмом вас тоже что-то связывает?
— Я выгляжу таким древним? — сыронизировал Кирилл. — Я очень люблю его книги, хотя читать его начал, признаюсь, под влиянием моды. Я вообще не самый оригинальный человек. Когда было модно — декламировал Евтушенко, слушал Окуджаву, читал Солженицына. Но все, что не мое, — быстро с меня опадало. А что-то оставалось. Хэм, Битлз, Джек Лондон…
— А кто это? — поинтересовалась Анна Петровна, указывая на черно-белый снимок, где Кирилл в обнимку стоял с парнем в куртке, разукрашенной рекламными наклейками. Она немного боялась показаться глупой, вдруг это какой-то сверхизвестный человек?
— Это Ники Лауда, известнейший пилот «Формулы-1». Вот с ним мы, пожалуй, были приятелями, хотя и виделись гораздо меньше, чем с Высоцким. Родственность душ, что ли. Сошлись минуты через две после знакомства. Нам было о чем поговорить.
Анна остановилась у большого цветного портрета, с которого на нее вполоборота смотрел веселый кудрявый парень с чуть грустными глазами.
— Это Айртон Сенна, — сказал Кирилл, стоя чуть позади нее. — Последняя легенда «Формулы-1». Я видел его пару раз, но не был знаком. Ники хотел нас познакомить, но не успел.
— А кто он сейчас?
— Так и остался легендой. Он погиб во время гонок в Имоле. Сложная трасса, коварный поворот. А он был слишком рисковым парнем. Сейчас таких не делают. Ни Мэнселл, ни Хилл, хотя они и отличные гонщики, до него не дотягивали. Нынешний Михаэль Шумахер тоже великий гонщик, давно побил все рекорды того же Лауды, Пике, Проста, Сенны. Но ему не хватает их харизмы, чтобы стать такой же легендой. А может, это я уже старею и не воспринимаю молодежь достойно их заслугам.
— А это «позор финского народа», — улыбнулся он, показывая на снимок, где уже немолодой Кирилл о чем-то, оживленно жестикулируя, разговаривает с человеком, в котором без труда тоже можно было узнать гонщика. — Ари Ваттанен.
— Почему позор?
— Финны славятся своей неторопливостью. Даже у эстонцев есть шутка, что в Финляндии под знаком «Круговое движение» есть надпись «Не более семи раз».
— Простите, Кирилл, — неожиданно сменила тему Анна Петровна, — когда вы были настоящим? В кафе? Когда разговаривали с дорожными рабочими? Сейчас?
Хозяин немного помедлил, но не был смущен или сбит с толку.
— Всегда. Просто я бываю разным в разной обстановке. Я не притворяюсь простаком, когда разговариваю с мужиками в гараже, как не изображаю из себя благородного джентльмена в светской беседе. Это не мимикрия, это разносторонность. — Он усмехнулся. — Как видите, я еще и очень скромен. Я бывал на приемах у арабских шейхов, где этикет и беседа значат больше, чем при дворах европейских монархов. Я был гостем в юртах монгольских кочевников. Там это значит еще больше, и, прежде чем разговор коснется дела, за которым ты к ним пришел, может пройти не один час. А если ты попытаешься ускорить события, то просто перестанешь существовать для хозяев как почтенный гость. И в итоге не получишь ничего. А при необходимости я и выматериться могу так, что старый боцман краской смущения зальется.