Каламбуром ответным драпируясь хламидно,
Я нескромной беседе малевал смехофоны.
Но Вы рассказали – и совсем неожиданно,
О Вашем поклоннике обыдень граммофонную.
Мне стало неловко. Мне сразу припомнились
Ходившие в городе нехорошие сплетни.
Вы, наверно, забыли, как мы познакомились;
Этот вечер душистый угасающе-летний.
И как-то мгновенно потухли сомнения,
Дремавшие робко зеленым огнем.
Когда-то я был наилучшего мнения
О вас и о нем.
А, впрочем, не нужно. Ажурную чувственность
Вы умеете быстро и хищно развязывать.
Соблюдая умеренность, утончайте искусственность,
В откровенных улыбках сохранив недосказанность.
Мне очень обидно! Я скажу Вам по-братски:
Вы не знаете, чем привлекают камены.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
«Я помню фонтаны горящих минут…»
Я помню фонтаны горящих минут.
Красивое тело дрожало упруго.
Слова улыбаются, быстро бегут,
Бегут вперегонку, хватают друг друга.
Фонарь электрический гаснет вдали.
Прельстительно звякнула Ваша подвязка.
Слова, спотыкаясь, с усилием шли,
Как будто по дюнам песчаным и вязким.
Ко мне на плечо прилегла голова.
Раскрытою страстью взволнованы груди.
Слова наклонились. Заснули слова.
Отинены мысли в огнистой запруде.
IV
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
«Эй, послушайте, девица за четырнадцать рублей!..»
Эй, послушайте, девица за четырнадцать рублей!
Ваши руки огрубели, но глаза – светлей лилей.
Целый день Вы за уборкой. Целый день Вы у плиты.
Оглянитесь: в этот вечер дали темно-золоты.
Вечер быстро исчезает. Вечер нынче невелик.
Да, Вы знаете, в «Эдеме» – превосходнейший шашлык?
И достать всегда возможно кахетинского вина…
Перед барыней отлучка не такая уж вина.
Не хотите ли, поедем, вот сейчас, туда, в «Эдем»?
Ждет покорно у калитки мой коричневый тандем.
О, не нужно одеваться: мы в отдельный кабинет.
Что же, что же Вы молчите? Поскорее, да иль нет?…
В Ангаре переплеснулась переливная вода,
Я почувствовал, услышал Ваше сдержанное «да».
«Она отдавалась, закурив пахитоску…»
Она отдавалась, закурив пахитоску,
На брошенном в угол собольем манто,
Иногда напевая ариетту из «Тоски»,
Иногда воплощая грезонегу Ватто.
Шляпа с яркими перьями раздавила меренги;
Запятнало ковры дорогое аи;
Я сжигаю расчетливо, я сжигаю за деньги
Восхищеннонаивные идеалы мои.
На прозрачном белье паутинное кружево,
Мастерицей брюссельской сплетенное встарь…
Продавайся! И в этой игре обнаруживай
Оскорбленную душу, поникший алтарь.
Вы умелым художником бесподобно одеты.
Не поможет шампанское, – отуманит гашиш.
О, лазурная вера! О, забытые где-то
Полудетские сны! Побледнела? Молчишь?
Побледней! Никакая извращенная прихоть
Не заменит улыбок светлоглазых подруг.
Если б искренних слез! Если б искренний крик хоть!
Если б звонко распался эротический круг!
Горная радость
«Развиваются, рвутся клочья черного дыма…»
Развиваются, рвутся клочья черного дыма;
Убегал я из города, убежал нелюдимо;
Убежал я от книг, поцелуев и дел,
Потому что свободным побыть захотел.
В душном городе давит неотвязчивый страх;
Счастье можно почувствовать только в горах.
Остановки. Туннели. Виадуки. Мосты.
Снова мысли мои убеленно чисты.
Горы. Хищно вздымаются красноватые скалы.
Слышны мощные всплески голубого Байкала.
Я не слышу жужжанья манерных речей;
Небывалые были протрелил ручей.
Разноцветные мхи обвивают утес.
Всюду смелую радость рассыпал Христос.
Хорошо притаиться в июньской глуши:
Только сосны да кручи. Кругом ни души.
«Пламенное Солнце ранит нежный Вечер…»
Пламенное Солнце ранит нежный Вечер.
Кровью истекает раненое Солнце.
Алой кровью Солнца залит белый глетчер;
В волнах заиграли желтые червонцы.
Алое на белом. Пурпур в горностаях.
Тающие розы в снежных покрывалах.
Волны – словно чаек белокрылых стая;
Гребнепена – нити мутного опала.
Солнце догорело. Дальний глетчер замер;
Медленно закрылся облаком печали.
Волны потемнели. Черносиний мрамор.
Волны умолкают. Тише. Замолчали.
Молитвы
«Божья Матерь, строгая Владычица!..»