— Где ты был все утро? Я ждала тебя…
— Ну вот, я здесь! Кажется, я все еще хозяин сам себе!
Я его разозлила. Он сочтет меня собственницей.
— Ты по мне скучала? — спрашивает он, обнимая ее за талию.
— Конечно, нет!
— Очень жаль! Ну что, можем отправляться?
На плане Венеции желтым цветом обозначен маршрут, по которому можно попасть практически в любую точку, минуя мосты. Кажется, что его проложили специально для Анны: девочка с гордым и веселым видом восседает в кресле, которое везет Пьер, то и дело придавая коляске ускорение. Анна смеется, и жаждущая вымолить прощение Жюльетта осыпает ее ласками. Пьер ничего не узнал об утреннем инциденте. Он шагает беспечно и уверенно, как человек, чья совесть чиста.
Жюльетта едва за ним поспевает: чувство вины — тяжкое бремя. Что толку возмущаться состоянием души, в котором никто, кроме нее самой, не виноват?
У подножия лестницы их ждет молодой человек.
— Антонио понесет Анну на самый верх.
— Но… зачем? Это безумие.
— Вовсе нет. Лифт на ремонте, а Антонио силен как бык. С ним Анна ничем не рискует. Ты могла бы порадоваться, раз уж ешь себя поедом за то, что гуляешь по Венеции без Анны!
Все они лучше меня знают, что хорошо для Анны. Так какой от меня прок? В Бель-Иле игру вела я, какой бы скучной она ни была.
— Зачем Антонио стараться ради Анны?
— Он делает это не ради нее, а за деньги. Это мой подарок!
Власть денег! Анна выглядит не слишком спокойной, когда Антонио поднимает ее вместе с креслом, и то и дело придушенно вскрикивает.
— Ты же видишь, это нелепая затея, — протестует Жюльетта.
— Отнюдь! Анна, крошка моя, не бойся. Я покажу тебе самый прекрасный вид на свете.
С самого первого дня голос Пьера волшебным образом успокаивает Анну. Она слегка расслабляется, и странный караван начинает подъем. Японские туристы приветствуют их вспышками фотоаппаратов.
Жюльетта видит только прикрытые глаза Анны над плечом легко шагающего по ступеням Антонио. Они с Пьером тяжело идут следом, держась за руки и думая каждый о своем.
Ну что за дурацкая идея! То еще удовольствие — с моими-то мозолями на ногах и одышкой! В Бель-Иле я, конечно, ходила вверх-вниз по лестнице, но там в этом был практический смысл. И я соблюдала осторожность, чтобы не упасть на натертых воском ступеньках. На площадке между первым и вторым этажом, на подоконнике, стоял столетник в кашпо тетушки Жанны, раз в неделю я его поливала, хотя никогда не любила. Наверное, после моего отъезда уродец погиб от жажды. Следовало подумать о последствиях.
По тому, как тяжело дышит Жюльетта, Пьер понимает, что силы у нее на исходе. Он старается поддержать ее, гордясь проявленной инициативой, уверенный, что они смотрятся как настоящая семья: он и Жюльетта — родители странноватого ребенка, но все-таки ребенка. В его возрасте претензий становится поменьше.
— Мы почти дошли, — выдыхает он. — Ты не пожалеешь.
У Жюльетты нет сил отвечать. Перед глазами все плывет, голова кружится.
— Ну вот, еще чуть-чуть. Крепись, моя Джульетта!
Жюльетта как будто под холодный душ попала. Стоило исходить кровавым потом, чтобы услышать эту оговорку-признание. Ноги у нее подкашиваются, она опускается на ступеньку. Пьер машет рукой Антонио, чтобы тот продолжал восхождение, и садится на корточки рядом с ней.
— Ну давай, встряхнись! Не оставаться же нам здесь.
Побелев от страха, он рывком ставит ее на ноги, но в его голосе Жюльетта улавливает гневные нотки.
Он злится на меня за то, что я старуха и напоминаю ему о его собственном возрасте. Пусть идет к черту! Да, мы оба — выдохшиеся старики, но он хуже меня, он мечтает об этой свежей пухлой… Джульетте. Если думает, что с ней ему будет лучше, чем со мной… Старый дурак! У молоденьких те еще запросы!
— Наконец-то! Мы пришли! Взгляни, моя Джульетта, ну разве это не великолепно?
Боже, не дай мне разрыдаться! Жюльетта призывает на помощь остатки возмущения и ярости, но вместо рыка разгневанной львицы из ее уст вырывается мышиный писк:
— Меня зовут не Джульетта!
Пьер заливается смехом, снова повторяет «моя Джульетта», объясняет, что так звучит ее имя на итальянском и что это единственное слово, которое ей суждено понимать, потому что — прости, что говорю об этом — способностей к языкам у нее нет никаких!
Она не решается признаться, что на мгновение почувствовала к нему презрение, заподозрив в отвратительных желаниях, но теперь ей хочется обнять весь мир и рыдать от облегчения. Вцепившись руками в решетку колокольни и не моргая, чтобы из глаз не полились слезы, она жадно вдыхает воздух Венеции, простирающейся перед ней как на ладони до самого последнего из своих островков. Воздух лагуны наполняет легкие, прогоняя остатки ревности.