Чемодан никуда не делся. Его снесли вниз по лестнице, но потом вернули на место. Мы даже проделали поездом путь до Парижа: чемодан — в сетке у меня над головой, я — на полке, больная от огорчения, несмотря на всю свою решимость. Авантюристкой стать не так-то просто. Я приняла решение слишком стремительно, да и удача от меня отвернулась, если быть честной. Доставая чемодан из сетки, я получила удар в висок и едва не умерла, придавленная грузом призрачных надежд. Помогать мне никто не собирался — вы в Париже, мадемуазель, тут каждый сам за себя! У меня кружилась голова; выходя из вагона, я споткнулась, и лодыжка попала в щель между перроном и лестницей. Три дня меня продержали в больнице. Дежурившая в палате мама сделала над собой нечеловеческое усилие и не произнесла ни слова упрека. А потом все стало как в детстве: меня все время кто-то опекал, это естественно — у девочки слабые нервы. На этом фоне жизнь с Луи показалась мне избавлением!
Жюльетта не собирается устраивать встречу Пьера и Луи. Да и сами мужчины особого любопытства не проявляют.
Благодаря длинному языку Габриэль, обожающей отвечать на не заданные ей вопросы, Пьеру стали известны о Луи такие вещи, которых тот никогда не узнает о сопернике.
Габриэль приходит в дом Пьера трижды в неделю. Открывает шкафы, сдвигает ковры, повсюду сует свой нос. Это нормально — ей ведь платят за работу. «Я служу в доме», — похваляется она, самодовольно вздергивая подбородок. А я — гостья, и это совсем другое дело! Я теперь надеваю перчатки перед стиркой и залезла в мамины денежки, чтобы полностью обновить гардероб, даже сумочку и туфли купила. О, ничего сверхмодного, просто чтобы выглядеть достойно. Луи, конечно, ничего не заметил. А вот Анна, кажется, радуется каждой моей новой тряпке. У бедняжки так мало развлечений!
Жюльетта не всегда уверена в правильности выбора. Она понятия не имеет, какой цвет или фасон подчеркивает ее достоинства, а какой нет. Она не осмеливается вспоминать, что ей когда-то шло, боится стать похожей на старую девочку.
Пьер не сплетник, но Габриэль наверняка просветила его насчет Анны. Они с Жюльеттой пока избегают этой темы, он не рассказал, зачем вернулся и живет отшельником в старом сыром доме. Они только и делают, что, перебивая друг друга, вспоминают «свою» историю: детство, каникулы, годы взросления в Бель-Иле, когда «панхард» Леблонов был единственной машиной на острове. Без ложного стыда признаются в былых чувствах, как будто стали старшими братом и сестрой подростков былых времен. Любовь? Или всего лишь благодарность за память о молодых годах?
У них уже появились новые ритуалы — но еще не привычки. Чай с миндальным печеньем для него и кофе для нее, прогулка по саду, короткий звонок Пьера Жюльетте по утрам, когда Луи ровно в восемь отправляется за хлебом. Их история выстраивается заново из незначительных деталей: рука коснулась руки, поцелуй в щеку — подальше от уха, поближе к губам. Могут ли эти крохи близости иметь более серьезные последствия, чем тогдашние дерзкие поступки? Тела износились, и зубы пожелтели, но сердца под морщинистой плотью бьются быстрее. Старость — мерзкое рубище, никак не влияющее на чувства.
Габриэль все видит и без устали вынюхивает, следит, выискивает между простынями отпечаток объятия, пытается найти на рубашке след от губной помады, ничего не находит, но не сдается и выжидает.
Они не признались друг другу в любви, у них есть дела поважнее, чем констатировать очевидное.
На острове о них почти не судачат — Луи, Жюльетта и Пьер мало с кем общаются, они попросту неинтересны островитянам. Так что у Пьера масса времени и возможностей, несмотря на возраст.
Я знаю, что все упущенные возможности упущены навсегда… В восемнадцать лет человек много чего знает. Со временем начинаешь довольствоваться вопросами к самому себе и сомнениями. Что не мешает принимать решения.
В конце третьей дождливой недели Пьер осознает, что монотонность ему на руку. Три зимних месяца и шестьдесят весенних, больше похожих на ноябрьские, дней способны сгладить любую дерзость.
— Я никогда не был у тебя дома, — говорит он Жюльетте.
— Я думала, наша нынешняя жизнь тебя не интересует.
— Я просто хочу посмотреть, куда ты поставила мой подарок.
По двадцать раз на дню Луи или Жюльетта вызывают снежную бурю в стеклянном шаре, но Анне это не надоедает. Для малышки весь огромный мир заключен в нескольких кубических сантиметрах условного, игрушечного представления.
— Я отдала его Анне, моей внучке. Я ращу ее вот уже десять лет. Надеюсь, ты не в обиде. Я имею в виду шарик.
Пьер не отвечает, но Жюльетта видит, что ему есть что сказать. Сегодня они устроились в красной гостиной, она — на диванчике, он — в кресле. Комната, которая когда-то отвергала и пугала ее, стала уютнее, после того как над ней поработало время: каминное зеркало помутнело, шикарная обивка выцвела. Пьер подсаживается к Жюльетте. Осторожно, будто не уверен, что сможет подняться. Манжета его рубашки касается правой руки Жюльетты — для всего остального время еще не пришло. Рука Пьера покрыта старческими пятнами, под кожей проступили вены — кажется, будто их нанесла неистовая кисть художника-абстракциониста. На этом фоне лапки Жюльетты выглядят вполне прилично. Черт, даже богатые стареют! Я боюсь его слов, но буду ужасно разочарована, если он ничего не скажет! С другой стороны, если он все-таки решится, мне придется отвечать. А я никогда не умела принимать серьезных решений. Разве что десять лет назад, в случае с Анной, но сегодня я, возможно, поступила бы иначе, предоставив Бабетте выпутываться самой, как взрослой женщине.
— Я ждал тебя тогда, в Венеции.
— Но… Ты ведь знаешь, я пыталась. — Только пыталась. Как я пытался забыть тебя.
— Ты легко преуспел.
Как она это сказала! В ее словах прозвучала вся горечь, все разочарование восемнадцатилетней Жюльетты, узнавшей, что Пьер вернулся из Италии с черноглазой невестой. Пьер не спорит: Жюжю мало что для него значила, но Жюльетта — совсем другое дело. Она смотрит на него с прежним восхищением, и он чувствует себя молодым, гибким и сильным; гадкий жир, пощадивший только тощие руки, тает под теплым взглядом Жюльетты. Ему чудится, что у него отрастают пленявшие девушек густые волнистые волосы, еще чуть-чуть — и он сумеет элегантным сухим щелчком достать сигарету из серебряного портсигара. Он превращается в денди, в светского льва… и в полного болвана. Потом спохватывается, забывает про спесь и смотрит в глаза Жюльетте. Они остались прежними, эти глаза, и дарят ему безумную надежду начать жизнь с чистого листа.
— Дождь идет уже три дня, и давление не растет.
Что правда, то правда, но здешний барометр, хоть он и сделан в восемнадцатом веке, интересует меня ничуть не больше современного ширпотребовского прибора Луи. Я не для того надевала туфли на каблуках — не слишком высоких, конечно, но три сантиметра есть три сантиметра! — чтобы обсуждать атмосферное давление.
Рука в старческих пигментных пятнах наконец-то прикасается к замершей на выцветшем бархате диванчика матушки Леблон усталой ладони Жюльетты. Пьер не сжимает ей руку, они не сплетают пальцы — пока еще нет, немолодой мужчина просто прикрыл ладонью ладонь пожилой женщины, как в игре в ладушки. Нет причин вздрагивать, волноваться или негодовать. Нужно просто ждать продолжения, если таковое, конечно, последует.