— Дешевле снести эту хибару и построить новый дом, — сказал он Павлу. — Хотя, надеюсь, ты уедешь отсюда.
— Ты не изменился, — сказал Павел.
— А ты изменился. Сегодня же пришлю к тебе хорошего парикмахера.
— Спасибо. Проходи в комнату. Сколько мы не виделись? Лет пять?
— Чуть больше.
Фанерный потолок посреди провис, словно был брезентовым. На обеденном столе рядом с неубранной кастрюлей и тремя чашками стояла чернильница. От кастрюли, чернильницы взгляд скользнул к девочке, которая замерла, нацелив в него перо, с которого, медленно набухая, сползала синяя капля. Он не мог пошевелиться, загипнотизированный неизбежностью ее падения на страницу раскрытой тетради, и, только когда она наконец сорвалась и шлепнулась на белый лист, разбросав в стороны толстеющие на концах тонкие лапки, он услышал голос Павла:
— Пойди погуляй.
Это относилось к девочке. Его дочь. Нет, в деле Павла, которое он вчера пролистал, не было детей.
Девочка подобрала тетрадь, неся ее плашмя, чтобы клякса не стекла, пятясь, обогнула мужчин и скрылась в коридоре.
— Твоя дочка?
— Нет, хозяйкина. Впрочем, если я останусь здесь, я намерен удочерить ее.
— Надеюсь, что ты здесь не останешься.
— Ты приехал, чтобы высказать эту надежду?
— В частности, да.
— Садись.
— Я постою.
— Спешишь?
— Как всегда.
— Тогда рассказывай, что тебя привело ко мне.
— Не догадываешься?
— Вряд ли тебя интересуют мои догадки.
— Искренне интересуют.
— Я вам понадобился.
— Правильно. И не только нам. Ты нужен всем. Когда господь бог создавал тебя, он не предполагал, что ты захочешь завершить свои дни в этой дыре.
— Я удовлетворен жизнью.
— Это неправда. Погляди, это официальное приглашение. Здесь все сказано. И сколько ты будешь получать, и где будешь жить. Если что-нибудь непонятно, я готов разъяснить.
Павел близоруко сощурился, пробегая глазами строчки.
На цыпочках вошла девочка, проскользнула к столу и худой лапкой стянула с него промокашку.
— Спасибо, — сказал Павел. — Я останусь здесь.
— Это нелепо.
— Что поделаешь.
— Ты не имеешь права упиваться бездельем или любовными утехами с ее мамой…
— Что за упреки!
— Прости. И все-таки я не снимаю с тебя упрека в сознательном безделье, интеллектуальном самоубийстве.
— Я не бездельничаю.
— Ты работаешь? Где же твоя лаборатория? Где книги? Где помощники?
— Мне они не нужны.
— Так в чем же твоя работа?
— Ты в самом деле хочешь посмотреть?
— Разумеется. Я хочу знать о тебе все.
— Я думал, что ты уже все знаешь. Ну, пошли. Это недалеко.
По скользкой, мокрой от недавнего дождя тропинке они обогнули дом. Переполненная бочка с дождевой водой стояла поперек пути, и ему пришлось шагнуть в траву. Брюки сразу же промокли.
— Вот, — сказал Павел, остановившись на краю небольшого участка сзади дома.
Там росли цветы. Это были громадные, в ладонь, белые, розовые, фиолетовые и темно-красные, грубые, сочные, чувственные цветы. Чем-то они напоминали ему цветы в горшках за окнами северных городов, бумажные в своей изысканной и все-таки пошлой пышности. Цветы эти раздражали, но по-своему они были прекрасны, как прекрасно все совершенное, к чему нельзя добавить или додумать.
— Что это? — спросил он. — Ты стал цветоводом?
— Это картофель, — сказал Павел. — Картошка.
— Не понял.
— Я развожу картошку на цветы.
— А клубни?
— Клубни у них маленькие, зеленые, они никому не нужны. Зато, признай, очень красивые цветы.
— Да. Большие. А морковь?
— Что морковь?
— Ты не разводишь на цветы морковь?
— Нет. — Павел улыбнулся.
— Это символ.
— Почему символ? К сожалению, отцвели огурцы. Я бы показал тебе. Они бы тебе понравились. Я надеюсь, что в будущем году они смогут цвести на воде, как огромные кувшинки.
…Шофер стоял у машины, приоткрыв дверцу. Павел вышел за гостем на крыльцо, но дальше не пошел, словно опасался, что его затолкнут в машину и увезут.
— Мы еще увидимся. — Он не хотел, чтобы в его голосе звучала угроза, но ничего не смог с ним поделать.
— Не сомневаюсь, — сказал Павел. — Может, подождешь минутку, я срежу букет. Твоей жене понравится.