– Я эти дни свободна и могла бы вам пошить, мамаша, если, конечно, вы не против. Только, боюсь, не угожу, – сказала, улыбаясь, Цзиньлянь.
– Если б ты сшила своими драгоценными ручками, мне б и умереть было легко, – старуха расплылась в улыбке. – Давно слыхала, какая ты мастерица, да попросить не решалась.
– Ну что вы! Если я обещала, сделаю. Пойду численник принесу, а вам благоприятный день выберут.
– Не вводите, милая, старуху в заблуждение. Вы ведь знаете песни, романсы и все арии на свете. К чему же просить кого-то посмотреть численник?
– Я не училась с детства, – сказала, улыбаясь, Цзиньлянь.
– Будет скромничать! – Ван достала численник и подала Цзиньлянь.
– Завтра счастья не предвещает, – проговорила Цзиньлянь, – послезавтра тоже дурной день, а вот следующее число для шитья подходит. Тогда и начнем.
Старуха взяла у нее из рук численник и повесила его на стену.
– Само твое желание сделать мне доброе дело означает счастье, – сказала она. – Зачем еще какой-то день выбирать! Мне уж объясняли: завтра, мол, день тяжелый. А я вот что скажу: для шитья нет плохих дней, и беспокоиться тут нечего.
– Да, на смерть шить как раз и надо в тяжелый день, – поддержала ее Цзиньлянь.
– Согласна, милая? Ну вот, и мне от души отлегло. Значит, завтра ко мне и приходи.
– Зачем же? У вас я шить не смогу, – возразила Цзиньлянь.
– Но мне хотелось бы поглядеть, как пойдет работа, да и дом не на кого оставить.
– Тогда я завтра с утра приду.
Старая Ван долго благодарила Цзиньлянь, потом спустилась вниз и ушла. Вечером она рассказала обо всем Симэню, и они условились, что он придет на третий день. О том вечере говорить больше не будем.
На другой день рано утром старуха прибрала комнату, припасла иголки с нитками, поставила чай и стала ждать Цзиньлянь. У Чжи тем временем позавтракал, взял коромысло с лепешками и ушел торговать. Цзиньлянь повесила занавеску и наказала Инъэр присматривать за домом, а сама вышла черным ходом и направилась в чайную. Ван безмерно обрадовалась ее приходу, провела в комнату, предложила присматриваться и подала чашку крепкого чаю, заваренного с грецкими и буковыми орехами. Хозяйка чисто-начисто вытерла стол и выложила шелк. Цзиньлянь отмерила материю и, покончив с раскройкой, принялась шить.
– Ну и мастерица! – глядя на шитье, притворно расхваливала старуха. – За шестьдесят перевалило, но, право, такой искусницы еще не видывала.
Когда наступил полдень, Ван приготовила лапшу, вина и закусок и пригласила Цзиньлянь к столу. После обеда она шила до самых сумерек, потом собрала работу и пошла домой. В это время воротился и У Чжи с коромыслом в руках. Цзиньлянь закрыла за ним дверь и спустила занавеску.
– Ты где-то была? – спросил муж разрумянившуюся жену.
– Да у соседки, мамаши Ван. Попросила меня сшить ей на смерть одежды. Потом обедом покормила и вина поставила.
– Ты уж лучше не садись у нее за стол. Может, и нам когда придется к ней обращаться. Раз попросила шить, сшей, а обедать домой приходи. К чему старого человека утруждать? Завтра пойдешь, денег захвати, купи вина с закусками да угости ее. Говорят, лучше сосед вблизи, чем родной вдали. Нельзя злоупотреблять людской добротой. А откажется принять угощение, забирай шитье и работай дома.
О том же говорят и стихи:
Пань Цзиньлянь выслушала мужа, но об этом вечере говорить больше не будем.
На другой день после завтрака У Чжи взял коромысло и отправился торговать. Только он ушел, появилась старуха Ван, пригласила к себе Цзиньлянь, и они вместе направились в чайную. Цзиньлянь вынула работу и села шить, а хозяйка тем временем заварила чаю и стала ее потчевать. К обеду Цзиньлянь достала из рукава[7] триста медяков и сказала:
– Вот деньги. Теперь позвольте мне вас угостить.
– Ну что вы! – запротестовала старуха. – Где ж такое заведение, чтобы человека об услуге просили да с него ж еще и деньги брали?! Может, тебе мое вино не по вкусу?
– Мне так муж велел, – объяснила Цзиньлянь. – Если не согласны, я пойду домой шить, а как кончу, принесу.