– Вы, сударь, случайно не зятюшка Чэнь из дома господина Симэня? – спросила она наконец.
Цзинцзи был поражен.
– А ты откуда меня знаешь? – спросил он.
– Не скрою, зятюшка, я жена бывшего вашего приказчика Хань Даого, – проговорила женщина средних лет. – А это моя дочь Айцзе.
– Но вы жили в столице, – недоумевал Цзинцзи. – Как же попали сюда? А где сам хозяин?
– Он в джонке остался, вещи сторожит.
Цзинцзи наказал виночерпию сейчас же пригласить Хань Даого. Немного погодя вошел Хань и поклонился хозяину. Время посеребрило ему виски и бороду.
– Государев наставник Цай, главнокомандующие Тун, Чжу и Гао, правый министр Ли и дворцовый смотритель Ли были осуждены выходцем из университета Чэнь Дуном[1750] в докладе на высочайшее имя, – объявил Хань Даого. – Доклад одобрил прокурор, и государь указом повелел арестовать всех шестерых. Их дело разбирала судебная коллегия трех управлений, и по приговору их отправили в места пагубных миазмов[1751] на пожизненную ссылку. А начальника ведомства обрядов Цай Ю, сына государева наставника, предали казни и конфисковали все имущество. Вот мы втроем и решили спасаться бегством. Думали у моего младшего брата в Цинхэ пока укрыться, а он дом продал и куда-то исчез. Тогда нам пришлось нанять джонки. Так мы и добрались сюда. Мы счастливы, как никогда, что встретили вас, зятюшка. А вы, зятюшка, все у господина Симэня живете?
Цзинцзи рассказал о себе и продолжал:
– Так что и я у него больше не живу. Я вошел зятем в дом начальника гарнизона Чжоу. Чином обзавелся – войсковым советником стал. А для прожития кабачок на пристани открыл. Вот двоих приказчиков нанял. Раз уж нам с вами довелось встретиться, и оставайтесь у меня, устраивайтесь поудобнее и живите, сколько хотите.
Ван Шестая и Хань Даого в знак благодарности поклонились Цзинцзи, потом перенесли из джонки в кабачок оставшуюся там домашнюю утварь. Зуд нетерпения одолевал Цзинцзи, и он послал слугу Цзяна с Чэнем Третьим помочь им поскорее перебраться.
– Не волнуйтесь, зятюшка, – упрашивала Ван Шестая. – Прибавили мы вам хлопот.
И прибывшие и хозяин были очень довольны.
– Мы ведь с вами – одна семья! – воскликнул Цзинцзи в ответ. – К чему же нам считаться!
Близился закат, шел предвечерний час под девятым знаком шэнь,[1752] и Цзинцзи надо было торопиться домой.
– Давай-ка угости их чаем и сладостями, – распорядился он приказчику и, оседлав лошадь, в сопровождении слуги пустился в путь.
Всю ночь у Цзинцзи учащенно билось сердце. Всем его существом овладела Хань Айцзе.
Прошел день, другой. А на третий день рано утром Цзинцзи вырядился в парадное платье и в сопровождении слуги Цзяна поспешил в кабачок, посмотреть, как там идут дела.
Хань Даого послал полового пригласить Цзинцзи на чашку чаю, Цзинцзи и сам намеревался навестить постояльцев, но тут к нему явился половой. Цзинцзи не заставил себя ждать.
Навстречу вышла Хань Айцзе. Она улыбалась и была очаровательна.
– Прошу вас, сударь, присаживайтесь, проговорила она, кланяясь.
Цзинцзи проследовал в комнату и сел. К нему присоединились Ван Шестая и Хань Даого. Немного погодя подали чай. Завязался разговор, вспоминали прошлое. Цзинцзи не мог оторваться от Хань Айцзе. Она тоже смотрела на него широко открытыми, сверкающими, как звезды, глазами с поволокой. Их взгляды становились все более многозначительными.
Тому свидетельством стихи:
Хань Даого немного погодя спустился вниз.
– Как много весен встретили вы, сударь? – спросила Айцзе.
– Впустую прожито двадцать шесть лет, – отвечал он. – А вы, барышня?
– Нас с вами свел случай, сударь! – воскликнула Айцзе. – И мне двадцать шесть.[1753] Мы с вами в доме батюшки еще встречались. И вот на счастье опять оказались рядом. Да, кому суждено, те свидятся, хоть и за тысячи ли.
Когда разговор их стал более интимным, Ван Шестая будто бы по делу последовала за мужем, оставив их одних. Игривыми речами Айцзе совсем заворожила Цзинцзи. Он, с юных лет познавший женщин, сразу, конечно, понял, к чему она клонит, и сел, обернувшись в ее сторону. Поскольку Хань Айцзе, как и ее матери, еще во время переезда из столицы не раз приходилось идти проторенной дорожкой, а в бытность свою наложницей дворецкого Чжая в имении императорского наставника Цай Цзина чему ее только ни научили – сочинениям всех философов, стихам и романсам, песням и одам, потому, сразу уловив отклик на свои завлекания и убедившись, что в комнате нет посторонних, она подсела к нему вплотную и, прильнув к его плечу, залепетала игриво и притворно.
– Дайте мне посмотреть вашу золотую шпильку, сударь, – проговорила она.
Только было Цзинцзи протянул руку, как Айцзе положила свою руку ему на голову и, вынув из прически шпильку, встала перед ним.
– Пройдемте наверх. Мне вам надо кое-что сказать, – проговорила она и стала удаляться.
Цзинцзи, разумеется, проследовал за ней.
Да,
Цзинцзи поднялся за ней наверх.
– Что вы хотели сказать мне, барышня? – спросил он.
– Нас связывают давние узы любви, – говорила Айцзе. – И ты, пожалуйста, не притворяйся. С тобой хочу разделить ложе, порхать, как птица.
– Но нас могут увидеть, – возразил было Цзинцзи. – Как же быть?
Айцзе пустила в ход все свои чары и, заключив Цзинцзи в объятия, тонкими и нежными, как нефрит, пальчиками начала отстегивать ему пояс. В них огнем пылала неуемная страсть, и Айцзе, сняв с себя одежды, опустилась на ложе. Они слились в любви.
Да,
– И которая же ты будешь в семье? – спросил он.
– Я родилась в праздник лета,[1754] – отвечала она. – Меня зовут Пятая, а по имени – Айцзе.
Немного погодя они завершили игру и, прильнув друг к дружке, сели рядышком. Она поведала ему о своих житейских невзгодах.
– Когда мы покинули столицу и не нашли родню, нам жить стало нечем. Если у тебя найдется пять лянов, будь добр, одолжи отцу. Я долго не задержу. Верну с процентами.
– Что за разговор! – воскликнул Цзинцзи. – Раз просишь ты, я дам пять лянов.
Получив согласие, Айцзе вернула ему золотую шпильку. Они еще посидели рядом. Из боязни пересудов Цзинцзи выпил чашку чаю, а от обеда в обществе Айцзе отказался.
– Нет, дела у меня есть, – сказал он. – А на расходы я тебе дам серебра.
– А я вина приготовлю, – говорила она. – Только не отказывайтесь, сударь. Вечерком посидим.
Цзинцзи пообедал в кабачке и вышел пройтись. На улице ему повстречался Цзинь Цзунмин, монах из обители преподобного Яня, и начал кланяться. Цзинцзи рассказал ему о себе.
– Не знал я, брат, что ты в доме начальника гарнизона живешь, – проговорил Цзунмин. – И женился, кабачок открыл. Прости, что не пришел поздравить.
Завтра же пришлю с послушником чаю. А выберешь время, прошу, в обитель заглядывай.
Монах пошел своей дорогой, а Цзинцзи воротился в кабачок.
– А вас почтенный Хань приглашал, – обратился к нему Лу Бинъи. – Только что половой опять приходил. И нас обоих звали. Больше никого не будет.
Цзинцзи и Лу Бинъи направились к Ханям, где был уже накрыт стол. Стояли всевозможные закуски: рыба, мясо, и овощные блюда.
1750
Чэнь Дун по прозвищу Шаоян (1086–1127) обвинил шесть сановников Хуэй-цзуна в седьмом году под девизом Сюань-хэ, т. е. в 1125 г. (в 1126 г. Цай Цзин скончался). Имена сановников названы не вполне верно, так, например, обвинен был не Гао Цю, умерший своей смертью на покое от болезни в 1126 г., а Ван Фу, который вовсе не был арестован в 1115 г., как сказано в гл. XVII романа; не правый министр Ли, а Лян Шичэн, ни разу в романе не упоминавшийся.
1751
Места пагубных миазмов – окраинные территории, места ссылок, насыщенные влагой и ядовитыми испарениями, где свирепствует малярия и др. болезни.
1753
Опять, частый для последних глав романа случай анахронизма: Айцзе, родившаяся в год лошади (1102 г.), что подтверждено и гл. XXXVII (см. примеч.), никак не может быть ровесницей Цзинцзи, ибо ей в 1116 г. (гл.37) шел 15-ый год, а Цзинцзи уже в 1113 г. (гл.3) – 17-ый. То есть Цзинцзи должен быть старше Айцзе на пять лет, и если ему 26, то ей – 21, но ежели действие приходится на 1126 г., то Айцзе идет 25-ый, а не 26-й и Цзинцзи идет 30-й.
1754
Праздник лета (дуань-у), или праздник лодок-драконов – 5 день 5 месяца (см. примеч. к гл. LI).