– Мой уважаемый старший брат! – обратился он к У Чжи с чашей в руке. – Я получил распоряжение правителя ехать по делам в столицу и завтра же должен отбыть. Вернусь в лучшем случае через месяц, а то и через два или три. Вот и пришел поговорить с тобой. Человек ты слабый. Не стали бы тебя обижать, пока меня не будет. Так что если ты продавал за день, скажем, десять противней лепешек, то с завтрашнего дня продавай пять. Попозже выходи, пораньше домой возвращайся, ни с кем не выпивай. А придешь, спускай занавеси и запирай ворота – меньше будет неприятностей. А будут приставать, не связывайся. Меня обожди. Я приеду – сам разберусь. Договорились? Согласен со мной? Тогда выпей до дна эту чашу.
– Верно ты говоришь, – согласился У Чжи и взял чашу. – Так и буду делать.
Он осушил чашу, и У Сун, снова наполнив ее вином, обратился к Цзиньлянь:
– Вы, невестка, говорить не приходится, женщина умная, а брат мой слишком простодушен и во всем полагается на вас. Только, как говорится, чем решительность свою всем напоказ выставлять, не лучше ль хранить ее в своем сердце. Если вы будете вести себя как подобает, брату не придется волноваться. Ведь еще в старину говаривали: ни один пес не пролезет, пока изгородь крепкая.
От этих слов Цзиньлянь так вся и вспыхнула, а потом побагровела до самых ушей.
– Дурак ты бестолковый! – указывая пальцем на У Чжи, напустилась она. – Что ты людям наговариваешь, меня позоришь? Да, верно, я головную повязку не ношу, но я мужчине не уступлю, на кулаке удержу – себя в обиду не дам. У меня по руке лошадь проскачет, по лицу человек пройдет – все вынесу. Я не из тех черепах, которых хоть насквозь проколи, крови не увидишь. С тех пор как я замужем за У Старшим, у меня в дом букашка не вползала, а ты говоришь – собака! Что ты ерунду-то городишь? Смотри, доиграешься! Камень – не мяч, подбросишь – себе в голову и угодишь.
– Если бы невестка навела в доме порядок, лучшего и желать не надо, – говорил, улыбаясь, У Сун. – Хорошо, когда слово с делом не расходится. Дурно, когда на уме одно, а на языке другое. Но я запомню ваши слова, невестка. А теперь выпейте чашу.
Цзиньлянь оттолкнула вино и стремглав бросилась вниз. Пробежав половину лестницы, она крикнула:
– Считаешь себя умным, а не знаешь, должно быть, что невестку старшего брата следует, как мать родную, почитать. С самой нашей свадьбы ни о каком девере не слыхала. Откуда только заявился такой родственничек?! Хозяина из себя строит, невестку позорит. Ишь, какие штучки выделывает!
И Цзиньлянь со слезами стала спускаться по лестнице.
О том же говорят и стихи:
Весь свой характер выказала Цзиньлянь. Братья между тем выпили по несколько чарок. Им не сиделось. Захмелев, они спустились вниз и расставались со слезами.
– Побыстрее приезжай, брат, – наказывал У Чжи.
– А ты бросай-ка совсем свою торговлю и сиди дома, – советовал перед уходом У Сун. – А на расходы денег я тебе с посыльным вышлю. Не забывай, что я тебе говорил.
У Чжи кивнул головой.
У Сун простился с братом и пошел к себе, собрал вещи и прихватил на всякий случай оружие. На другой день навьючил он золотом, серебром и подарками уездного правителя свою лошадь и отправился в столицу, но не о том пойдет речь.
Скажем только, что после разговора с У Суном дня четыре ругала мужа Цзиньлянь, а тот будто язык прикусил. Пусть, мол, ругается, буду делать, как брат велел. Продаст он, бывало, лепешек вполовину меньше прежнего и пораньше домой идет. Снимет короб, опустит занавеску, запрет дверь и сидит дома. Злило все это Цзиньлянь.
– Башка бестолковая! – ругалась она. – Я с обеда света белого не вижу, сидя взаперти. Уж соседи зубоскалят. Мы, говорят, от злых духов спасаемся. Должно быть, вдолбил тебе братец в голову всякую ерунду. Хоть перед людьми бы постыдился.
– Ну и пусть смеются, – отвечал У Чжи. – Брат верно говорит. Так меньше неприятностей.
– Тьфу, тварь ты ничтожная! – зарычала Цзиньлянь. – А еще мужчина. Нет, чтобы самому в доме распоряжаться, он по чужой указке живет.
– Ну и что ж! Брат верный совет дал.
Так с отъездом брата У Чжи стал раньше выходить, быстрее домой возвращаться и запирать двери. Сильно это злило Цзиньлянь. Не один раз она ругалась с мужем, но потом свыклась: к его приходу сама стала опускать занавески и запирать ворота. И муж был доволен. «Так-то лучше!» – приговаривал он про себя.
О том же говорят и стихи:
Как белый конь, мелькавший мимо расщелины, неслось солнце, как челноки в станке, сновали дни и месяцы. Наступила двенадцатая луна – пора цветения сливы-мэй. А потом дело пошло к лету.
И вот однажды, в третьей луне, когда было по-весеннему ярко и нарядно, Цзиньлянь приоделась по-праздничному и стала ждать ухода мужа. Как только он удалился, она встала у ворот, а потом, перед его возвращением, принялась опускать занавески. И надо ж было тому случиться! Говорят, не будь случая, не выйдет и сказа. И в делах сердечных, оказывается, не обходится без случайности. Так вот, взяла Цзиньлянь бамбуковый шест и только хотела опустить занавеску, как налетел ветер. Шест вырвало у нее из рук, и он угодил – надо ж тому статься! – прямо по голове прохожему.
Смущенная Цзиньлянь улыбнулась и увидела самого что ни на есть разбитного малого лет двадцати пяти или двадцати шести. На голове у него красовались шапка с кистью, золотые филигранной работы шпильки и ажурный нефритовый ободок. Стройную фигуру облегал зеленый шелковый халат. Чулки цвета родниковой воды обтягивали темные, расшитые шелком наколенники, а обут он был в туфли на толстой подошве, какие шьют в Чэньцяо. Он держал крапленый золотом сычуаньский веер. Внешностью напоминал студента Чжана,[88] красотой не уступал Пань Аню.[89] Словом, красавец – глаз не оторвешь. Настоящий щеголь и «ветротекучий жуир».[90]
Когда шест угодил ему по голове, он опешил, но, обернувшись, вдруг увидел перед собой обворожительную красавицу.
Только поглядите:
Ее волосы чернее воронова крыла; изогнуты, как месяц молодой, подведенные брови. Глаз миндалины блестящи, неподвижны. Благоуханье источают губы-вишни; прямой, будто из нефрита выточенный нос; румянами покрытые ланиты. Миловидное белое лицо округлостью своей напоминает серебряное блюдо. Как цветок грациозен легкий стан; напоминают перья молодого лука тонкие нежные пальцы; как ива талия гибка; пышно мягкое тело; изящны остроконечные ножки – белы и стройны. Высокая полная грудь; нечто крепко-накрепко связанное, алое с гофрировкой, белое свеже-парное, черно-бархатистое, а что, не знаю сам. Все ее прелести не в силах описать.
А какая прическа! Какие наряды! Только поглядите:
Блестящие, как смоль, волосы туго стянуты, собраны сзади в пучок – благоуханную тучу. Воткнуты в ряд мелкие шпильки вокруг. На лоб ниспадают золотые подвески, сбоку держится гребнем, красуется ветка с парою цветков. Не поддаются описанью брови – тоньше ивового листка. Трудно преувеличить красоту ланит, как персик алых, серьгами обрамленных, игравших на свету. Чего стоит ее нежная, пышная грудь, что подтянута туго и полуоткрыта. Накинут цветастый платок на кофту шерсти голубой с длинными отделанными бахромою рукавами. Невидимые благовонья источают аромат. Виднеются чулочки из-под юбки бархата сычуаньского.
88
Студент Чжан – герой знаменитой пьесы Ван Шифу «Западный флигель», прославившийся своей приятной наружностью.
89
Пань Ань (или Пань Юэ) – знаменитый китайский поэт III в., прославившийся своей удивительной красотой. По преданию, когда он шел по улице, девушки бросали в него фрукты, желая обратить на себя внимание.
90
В китайском тексте здесь и далее используется слово «фэнлю» – «ветротекучий» («ветер-поток») – образ свободного в своем поведении, порой легкомысленного и блудливого человека. «Фэнлю» – своего рода представители старой богемы.