Газиза положила руку на стол, а Ханифа гладит ее руку и мягко-мягко приговаривает тихим, баюкающим голоском: «Кисонька, кисонька…» А потом вдруг вскрикнет: «Брысь!» и, если Газиза не успеет отдернуть руку, больно бьет ее ладонью по пальцам.
Вот и сейчас ей казалось, что этот, с усиками, шепчет ей «кисонька, кисонька…», хочет успокоить ее, а потом, если только прозеваешь, крикнет «брысь» и сразу прихлопнет.
«Нет, — решила она, — от меня он ничего не добьется, не скажу я ему про солдата. Ничего не скажу».
— Ну, так как же, доченька? — не унимался человек с усиками.
— Я очень крепко сплю, дяденька. Ночью я только сны вижу, — сказала Газиза.
— А вот и неправда, доченька. Вот и неправда. Глазки тебя выдали. Все ты видела. А что видела — сейчас мне и скажешь. — И он опять потрогал ремешок от нагана.
Как раз в это время вошла Фатыйха. Сперва она замерла, увидев полный дом незваных гостей, потом увидела дочку, прижавшуюся в уголке, и бросилась к ней.
— Доченька! — крикнула мать. — Да что же это такое?
Газиза кинулась на грудь матери и разрыдалась.
— Дочка молчит. Посмотрим, что мама скажет! — все тем же мягким голосом сказал человек с усиками, обернувшись к Фатыйхе. — Кто тут у вас ночевал, хозяйка? Скажите, только правду скажите!
Газиза посмотрела на мать. Та, прикрывая рот и нос краешком платка, стояла бледная, то ли от испуга, то ли от гнева, и молчала.
— Ну, кто же ночевал у вас, хозяйка?
— Кто, кто? Ну ночевал. Брат, мужа из Альдермеша. Он с войны ехал и заночевал у нас. Так ведь это давно уже…
— Ладно, хозяйка. Придется, видно, поговорить с хозяином. У нас в участке мы ему язык развяжем. У нас таких не бывает, кто молчит. С нами там все говорят. Вежливо говорят, и только правду.
Он и эти слова так вежливо, так ласково говорил, что казалось, будто он с друзьями беседует о каком-то приятном деле. Он и попрощался приветливо, даже поклонился в дверях, когда все ушли.
Только грязные следы сапог да клубы холодного воздуха остались от них в комнате.
Газиза обрадовалась, что ушли эти люди. Она думала, что и мать обрадуется, а мать вдруг закрыла лицо руками, и разрыдалась.
У Фатыйхи был сдержанный, спокойный характер. За свой век она немало натерпелась от мужа. Но как бы Хусаин ни обижал ее, она молчала. Когда муж был дома, Фатыйха ходила на цыпочках, говорила только шепотом и никогда не показывала слез ни мужу, ни дочерям. В одном она была непреклонна: когда Хусаин, не помня себя, в сердцах наступал на девочек, она, маленькая и хрупкая, решительно вставала перед мужем, защищая Газизу и Ханифу.
А вот теперь, когда самое страшное, как казалось Газизе, уже осталось позади, мама не выдержала и разрыдалась.
Газиза, никогда не видавшая плачущую мать, перепугалась.
— Мамочка, милая, хорошая моя, не плачь, — уговаривала она Фатыйху. — Ну, не плачь, мамочка. Тетя Бадыгельзямал, ну скажи маме, чтобы не плакала. Ведь ушли они, мамочка. Больше не придут. Ну, не плачь.
— Ладно. Не распускай нюни! — строго сказала соседка. — Слезами делу не поможешь. Чем реветь да дочь зря пугать, сходила бы к Хусаину да предупредила бы. Слышала небось, что они говорили?
То, чего не могли сделать ласковые уговоры дочки, сделали строгие слова соседки. Фатыйха утерла слезы, поправила волосы, заново повязала платок.
— Сиди, дочка, — сказала она, успокоившись немного. — Запрись на крючок и сиди. Жди меня. Я к отцу побегу. Вот только эти бы не вернулись…
Она вместе с соседкой вышла на улицу, и Газиза опять осталась одна.
Но так тревожно было у нее на душе и так одиноко сидеть в пустой комнате, что Газиза, позабыв запрет матери, оделась и тихонько вышла из дома.
Она стояла одна на морозе и думала об отце.
«Будут спрашивать его, — думала она, — а что он знает? А не скажет, может быть, станут бить… Подумают, что нарочно молчит… А что того солдата пустили переночевать, все равно хорошо. И что этому с усиками они с мамой ничего не сказали, тоже хорошо… Была бы Закира тут рядом, она бы рассказала, как меня допрашивали и как я ничего не сказала…»
На улице было много народу. Но у каждого, кто проходил мимо, были свои заботы, и никто даже не взглянул на девочку, одиноко стоявшую у дверей.
Газиза стала вспоминать, как однажды, давно еще, когда она была совсем маленькой, отец пришел домой с озера Кабан весь избитый в кулачном бою. Она вспомнила, как мама обмывала отца теплой водой, а потом мазала какой-то мазью, от которой щипало глаза. Газиза тогда громко ревела от страха. Ей и теперь стало страшно, и, чтобы прогнать страх, она стала представлять, как будто не отца избили, а сам он избил этого, с усиками, выпрыгнул в окно и поминай как звали. «Вот бы здорово», — подумала она и тут почувствовала, что у нее замерзли ноги.