Так проявляется смысл путешествия из самой семантики этого слова: путешествие есть шествие по Пути. Шествие куда? От ограниченного, относительного события-свершения к свершению безусловному и всеобщему. Шествие кого? Того, кто идет от не-себя к не-Себе: от самоочевидной, но ускользающей интуиции индивидуального «я» к еще более неуловимому, но и более убедительному переживанию глубинной подлинности своего бытия, опознанию «отца множеств» (Лао-цзы) или, как говорят тибетские ламы, «правды неисчерпаемого множества вещей». Ведь путь есть чистая конкретность, он не имеет никакой идеи и чем менее он представим, тем более реален. Восточная мудрость не может отвлечься от предметности вещного мира. Более того, от конкретности вещей она ведет к еще большей конкретности типов переживаний, чистым качествам существования. Речь идет о единичностях, вовлеченных в столь же бесконечно утончающуюся сеть соответствий, и в этом пространстве сообщительности всего и вся, в этом вселенском кристалле, полупрозрачной дымке бытия уже неразличимы его актуальные и виртуальные измерения, все может быть всем. Мы имеем дело не с фактами, сущностями или даже образами, а с клубками связей, сгустками коммуникаций, иерархиями сил. В них осуществляется загадочная для европейского ума истина Востока: ин-у цзы-жань, «в соответствии другим будешь самим собой». Вот откуда идет точность и убедительность прозрения, которое всегда есть именно прозрение глубины сознающего опыта. В нем мы проходим путь от факта к фактичности, от реального к реальнейшему, «из славы в славу».
Отсюда странно-иносказательный – не то метафорический, не то метонимический – язык восточной мудрости. Язык метафорический, поскольку он расширяет единичное существование до вселенских масштабов. И язык метонимический, поскольку он всегда сводит виртуальную перспективу событий к вещности вещей, к конкретности обстоятельств. Эти два измерения умудренной речи Востока задают и два возможных пути ее интерпретации: либо к распредмечиванию и сохранению символической глубины смысла, либо к опредмечиванию и утверждению мира в его актуальности. Последнее чревато отождествлением символических типов, этих «небесных про образов» вещей, с их предметной данностью, а это – непозволительное упрощение, которое обрекает восточную традицию на забвение собственных основ и капитуляцию перед познавательными установками Запада.
Восточная мудрость кажется темной и путаной, но ее источник как нельзя более прост. Это опыт нашего тела, телесного присутствия в мире, бессознательных, домыслимых соответствий и синтезов телесной жизни. Это, как говорили на Востоке, «одно тело», единотелесность всего сущего, пустотная цельность, в которой все равно далеко и близко, тождественно и различно. Это тело всеобщего (само)подобия, где нет вещей, а есть только функции, и сам Великий Путь мироздания есть совершенная функциональность всех функций. На Востоке нельзя «смотреть на мир» и тем более искать ту Архимедову точку опоры, которая позволит мир перевернуть. Путешественник-мудрец на Востоке оставляет мир, чтобы оставить, предоставить всему пространство свободы. Он находится в сознательной сообщительности с мельчайшими метаморфозами бытия прежде и помимо рефлексии. В его идеальной восприимчивости мир предается раз-деланию: одновременно обращается в небытие и творится, разделяется и собирается в единичность Единого.