Вот изящный павильон «Зал подношений», построенный в XII веке без единого гвоздя и скобы: настоящая древняя работа – крепкая, лаконичная, вдохновенная. Вот «неиссякающий источник», извергающий чистую горную воду в тихий пруд, над которым тысячу лет назад был воздвигнут уникальный крестообразный мост, который называли «летящим», потому что он напоминал раскинувшую крылья птицу и стоял на тонких, словно невесомых столбах. Вот ровесник святилища – могучий кипарис со скрученным стволом, тяжелыми длинными ветвями на подпорках, многочисленными наростами и дуплами. Китайцы питают страсть к таким «древним деревьям», в которых за время их долгой жизни скопились и настоялись чистейшие энергии мировых стихий. Одно из углублений на стволе патриарха, очень похожее на глаз, отполировано прикосновениями многих тысяч посетителей, желавших себе ясности зрения. С другой стороны ствола столь же гладко отполированы выступы, напоминающие мужские гениталии. Рядом стоит железная статуя воина семисотлетней давности. Ее живот тоже отполирован руками тех, кто хотел перенять его силу и боевой дух. Стоящая напротив аналогичная статуя уродливого карлика, отлитая в начале XX в., демонстрирует упадок техники и эстетического вкуса в Китае за последние столетия.
Фокусом всего святилища является «Зал Совершенномудрой Матери», посвященный родительнице основоположника цзиньского царства. Зал стоит на шести деревянных колоннах, обвитых непривычно тощими драконами – все-таки он посвящен женщине, и чрезмерные почести здесь неуместны. В истории за этой женщиной не числится иных достоинств, кроме того, что она родила гениального ребенка с царскими знаками на руке. Но для народа она оказалась более подходящим или, вернее, более доступным объектом поклонения подобно тому, как на Руси больше молились Богородице, чем Христу. Святую матерь, чей зал воздвигнут над «неиссякающим источником», молили о даровании воды. А напротив храма Совершенномудрой матери, как требовал обычай, вот уже около пяти веков стоит сцена для театральных представлений. Она имеет квадратную форму с помещением для актеров посередине и галереей со всех четырех сторон. В ранних сценах Китая даже не существовало разделения между сценической площадкой и задником, а представление могло идти сразу на трех сторонах, причем порой одновременно игрались два разных действия. Могу ли я сказать, что эти действия отражались друг в друге, как предполагает зеркальность театральной игры? Вот такова природа китайского взгляда: он подвижен, обращен вовнутрь и как бы расфокусирован, но только потому, что обладает внутренней полнотой и все проницает.
Сцена носит подобающее название: «Терраса Водного Зеркала». Надпись эта отсылает к древнему изречению: «В чистой воде и светлом зеркале отразится всякий образ». Театр, стало быть, зеркало жизни, и в нем отразится истинный образ (читай: сущность) любого явления. Театр учит распознавать добро и зло, красоту и уродство. Еще один из множества трюизмов, на которых стоит вековая мудрость Китая. Но этот трюизм не был бы частицей мудрости, если бы не таил в себе второе дно. Зерцало мудрости, учили китайские патриархи, обращено вовнутрь, и поэтому оно темное. Театральная игра, которая в Китае была непременной частью храмовых праздников и предназначалась богам, открывает в знакомом мире какую-то невидимую глубину: делая возможным «остранение» действительности, она внушает мысль о недоступном для физического зрения, но лишь божественной ясностью духа постигаемом зазоре между пространством самосознающего знания и внешним миром. Она подсказывает, что все видимое нами проявляется на самом деле в пустой, но вечнотекучей, как вода, зеркальности, каковая есть бездонное самоподобие просветленного сердца. В понятом так театральном действе претворяется, как сказал бы Мерло-Понти, «символическая матрица» опыта, «плоть мира» – всегда конкретная, но беспредметная правда телесного присутствия, предвосхищающего мир вещей. Это действо выявляет все формы, но в его свете все явленное опознается как «след», «тень», «печать» просветленного духа.
Святое место – бездонный колодец времени, зияющий в каждом мгновении. Оно делает доступными наидревнейшую древность и баснословные богатства духа. Ибо, повторюсь еще раз, нет ничего фантастичнее простейшей правды жизни. И не этот ли колодец времени являет воочию вертикальный пейзаж лессовых холмов, как бы обнажающий доисторические, небесные корни человечества? Что, конечно, не мешает небесной истине рядиться в одежды истории. Не бывает святого места без тянущегося за ним шлейфа исторической памяти.