Не пил, не курил, не кололся — такой вот «золотой» человек папаня Марисы. Но что-то, прежде всего в его сердце, а потом уже заодно и в голове, с ним было не так. При всех этих, вроде как положительных людских качествах, он было редкостной сволочью. И тварью. И ещё нелюдем. Тем, кто поднимал руку на своего ребёнка ни за что ни про что. Может, за то, что он сам когда-то, тринадцать лет назад, забыл натянуть резинку, когда решил поразвлечься, и эта забывчивость стоила ему его идеально спланированной беззаботной жизни. Злодейка-судьба «прокляла» его тем, что сбросила на его плечи непосильное, ненавистное и неподъёмное бремя отцовства. Потому что, судя по вечным синякам на теле его дочери, итог развлечения, «выигранный им суперприз», ему отчего-то не понравился.
Я ненавидел этого человека. Искренне, сильно и глубоко. Возможно, даже больше, чем своих собственных родителей, так как грехи последних я прекрасно понимал. Из-за этого и ненавистью-то назвать моё отношение к ним было бы не вполне правильно. А, что касается папаши Марисы, тут всё было иначе. Ненависть к нему рождалась и оттого, что он творил, и оттого, что я не мог, как ни старался, понять почему он всё это делает. Абсолютное, необъяснимое, немыслимое зло.
В этой плоскости, дурное поведение алкашей-родителей Рей и рядом не стояло, так как тоже виделось мне предельно ясным. Те люди не могут выбраться из плена бутылки, что, разумеется, заслуживало и сочувствия — чьего-то, но не моего — и понимания, и жалости. Ситуации обеих девчонок были не лучше или хуже одна другой. Но беспробудное пьянство предков Рей — это было то, что я понимал. А то, как можно годами изводить свою родную дочь, которую ты искренне и глубоко ненавидишь, но при этом не сдаёшь в приют, это было выше моего понимания. Ситуация редкостно мерзкая. Уж лучше бы он вышвырнул её на улицу, но нет. Этот изверг всегда забирал нашкодившую дочурку из отделения полиции обратно к себе домой… Чтобы снова раздавать ей тяжёлые, хлёсткие оплеухи и увесистые тумаки направо и налево. Что тарелку с едой поставила перед ним неровно, что доброго утра слишком тихо ему желала, что дышала в своей комнате слишком громко. Не знаю какой была мать Марисы, в неё ли она была такая худая. Или же, питайся она нормально, то могла бы быть полненькая, как её папаня. А рука-то у него была тяжёлая… Крупный, увесистый хряк. Зная это, мы с Хаксом забирали от него Марису всегда имея наготове полную аптечку…
Сидеть в многочасовой засаде на морозе было чревато не хочу даже думать чем. Потому в этот раз мне придётся разобраться со всем одному. Уверен, этот урод меня наверняка уже запомнил, так как дочурку мы забирали у него всегда с боем. Он просёк, что она будет раз за разом сбегать от него, сколько бы доблестная полиция ему её не возвращала, так что каждый раз побои на её лице в день нашего воссоединения выглядели всё страшнее. Как и борьба за свободу протекла яростнее. В этот раз всё должно быть для меня проще. Тот украденный пистолет, о котором я говорил, обещал сослужить хорошую службу. Применить я его, конечно, хотел бы, но на деле взял с собой, чтобы использовать только как пугач. Оговорюсь: полностью в рабочем состоянии, заряженный под завязку патронами пугач. Что от меня требовалось, так это поймать момент, когда фараоны сдадут Марису обратно ему. Как уедут, можно будет действовать…
Не представляю, отчего дело это затянулось так надолго, но я целых два дня мотался через весь город к её старому дому, боясь упустить решающий момент. Ладно, не буду приукрашивать — не через весь город, только через несколько крупных районов. Пока шёл до места, то жар от постоянного движения приятно разливался во всём теле. Но стоило засесть в засаде, как начиналось самое стрёмное — вечная мерзлота. Минуты примораживались друг к другу, становясь холодным часом. Тот повторял процедуру и дарил мне целый морозный день. Это я понимал только поздно вечером, в свете уличных фонарей, когда уходил обратно домой. Потому что пока наблюдал за домом, время прекращало свой ход. День сурка был бы в сравнении с этим настоящей благодатью.
Наблюдать за тем, как медленно кружится снег, приятно… Было когда-то. Но пока смотришь на это часами, там и мутить начнёт, и шатать, и укачивать, и с ума сходить будешь. Вроде, психушкам традиционно приписывают жёлтый цвет. Цвет же моего сумасшествия был слепяще белый… Перед мысленным взором всплывали то Хакс, летящий сквозь пелену снегопада с моста, то Рей, сидящая на заледеневшем крыльце своего старого дома… То избитое лицо Марисы, каким оно было, когда мы в последний раз с боем забирали её от ненормального папаши. Нам с Хаксом тоже прилетало от него дай боже, но в этот раз — пусть только тронет её или меня!
Надеюсь, если он даст мне повод, я смогу пустить ему пулю хотя бы в ногу или в его тяжёлую руку, какой он замахнётся для удара. Промажу или нет — другой вопрос. Главное, это решиться нажать на спусковой крючок в самый первый раз. Если промахнусь — не беда: в стволе достаточно патронов, чтобы я потренировался на его жирной тушке в меткости… Учитывая габариты, попасть по нему хоть куда-то, думаю, будет не сложно.
В вечер второго дня я, наконец, заметил патрульную машину, подъезжающую к дому. Мариса огляделась по сторонам, когда вышла из неё вместе с отцом. Не так, что окинула округу общим, рассеянным взглядом. Она искала нечто вполне конкретное: закуток или закоулок, где притаилось её спасение — я. Потому что верила, что я приду. Потому что хотела быть спасённой. Потому что, как и все мы, хотела жить, а не выживать, что для неё было несовместимо с «жизнью» в стенах отчего дома.
Копы, как высадили двоих гражданских, так сразу и уехали. Я и подавно не думал медлить и ждать какого-то особенного момента или сигнала: пока в доме зажжётся свет, пока вокруг исчезнут редкие прохожие. Я сразу встал и тут же поспешил… Упасть. Судорог или покалывания в ногах не было, но идти не мог. Потому что почти не чувствовал то, чем мне следовало выполнять это простое действие. Кажется, хорошенько так закоченели, худющие черти! Только в районе колен ощущалось, что кости выше и ниже хоть чем-то между собой соединены. Я поднял взгляд — в доме Марисы через дорогу зажёгся свет. Дьявол! Сидя задом в снегу, я принялся остервенело пощипывать, постукивать, похлопывать по ногам: бедра, икры, стопы… Воображение услужливо и красочно рисовало, как этот ублюдок швыряет свою дочь на пол. Говорит так: «Проходи, родная, эти стены ещё помнят твой горький плач и соскучились по твоим умоляющим стонам».
— Давай!!! — я рявкнул на свои предательские, не желающие отмерзать конечности, но звук их собой не излечил. Когда чувствительность в них, наконец, всё же вернулась, через судороги и покалывания я смог подняться из примятого сугроба и на ватных ногах перейти улицу. С момента, как Мариса скрылась в дверях отчего дома, прошла без малого целая вечность. Я надеялся, что она продлилась максимум минут пять — не дай бог больше! Но вполне возможно, это была ложная цифра, и, соответственно, надежда: страх за сестру в этот лютый миг превышал все формы оценки и понимания. Боже, я назвал её сестрой…
На подходе, у порога я старательно размял руки, хотя с ними всё было не настолько плачевно, ведь их в засаде было куда проще согреть, чем ноги. Конечно, она моя сестра, чёрт побери, а как иначе?! Называть их всех семьёй, но бояться произнести даже мысленно такие слова, как «братья и сёстры» — чем не низость? И, возможно, глупость. Она страдает в этот самый миг, но знает, что её брат-защитник уже рядом. Её ласковый, умный, добрый голос звучал в голове, почти заглушая собой стук пульса в ушах: «Лидер — это тоже друг. А твои перчатки и шарф на девочке прекрасное доказательство тому, что ты можешь, если захочешь, быть больше, чем просто другом». И клянусь, я хотел! И в этот миг осознания, и всегда до него, хоть и не признавал этого ни перед кем. Даже перед самим собой. Потому что по-детски боялся.