— Здесь только яблоки и печенье, — ответил я так, словно извинялся за то, что у меня нет с собой горячей каши, салата, яиц, бекона, супа, бифштекса, кукурузы, сока, ягод, воды, вафель, горячего шоколада… Черт, не думал, что настолько скучаю по домашнему столу! Состояние такое, что даже мысли уже проголодались.
Я достал то, что было из рюкзака, на котором до просьбы лежала моя голова и плечи. Всё, что ниже их, покоилось на жёсткой промёрзшей поверхности дома, где подстилкой мне служил тонкий слой снега, успевший осесть тут до нашего появления. Снегопад отчаянно старался, но всё не мог скрыть собой мертвенно чёрное небо, а вот нас с Рей он своей нежной необъятной дланью хоронил заживо. Учитывая его интенсивность, я нисколько не утрирую. К утру нас укроет так, что я стану частью сугроба, на поверхности которого будет виднеться бугорок, в котором просто обязана теплиться одна маленькая бесценная жизнь, поедающая сейчас сухое, жесткое печенье, причмокивая и смакуя каждую зубодробительную крошку.
— Яблоко холодное, — сообщила она будто бы даже не мне, а самой ночи.
Стоит отдать должно паршивой погоде, ведь неизвестно, что было бы для нас хуже. При чистом небе мороз был бы в эту ночь ещё более лютый, нежели сейчас, когда всё небо заволокли снежные тучи. Я зашёлся кашлем, силясь придумать, как быть с замерзшим яблоком. В нём должен быть сок, а это какая-никакая жидкость, значит, Рей стоит его съесть именно сейчас.
— Дай сюда.
Рей протянула мне увесистый зелёный шарик и, едва он коснулся моей ладони, я, рассчитывающий хоть как-то согреть его засунув за пазуху, чуть было не заплакал. Казалось, я держал в руке тяжёлый весенний снежок — кусок, вылепленный полностью изо льда вместо мякоти. Тот самый сок, на который я уповал, превратился в субстанцию, непригодную в пищу. Я лежал на сухпайке вместе с убитыми морозом фруктами. Градус надежды на завтрашний день тотчас же понизился. Ожидания продрогли.
— Ты хочешь пить? — просипел я так, что Рей с первого раза не разобрала и мне пришлось повторить уже через хрип.
— Ага.
Я принялся собирать ей крохотные озерца снега, упрямившиеся в том, чтобы побыстрее растаять на моей прохладной ладони, и она с охотой и прилежным ожиданием новой порции принялась лакать точно довольный, жизнерадостный котёнок одну каплю за другой. Когда с этим было покончено, я упаковался обратно в перчатки, помассировав пальцами слабочувствительную мякоть ладоней, и убрал рюкзак на место, спокойно вернувшись к болезненной полудрёме.
— А ты? — тревожился за меня ребёнок.
— Не хочу.
— Даже печенье?
— Надо, чтобы на утро тоже хватило. Я поел дома, — не стал уточнять, что пищей мне был затхлый воздух.
На этом она оставила меня в покое, и я растворился в единственном тёплом ощущении — мягкая кожа Рей, находящаяся вплотную к моей, так как лежали мы буквально телом к телу. Моя чёрная куртка была мне удачно велика (намеренный запас, рассчитанный под гору свитеров и рубашек), так что позволяла задуманную мной манипуляцию. В попытке сохранить тепло без того, чтобы мы всю ночь напролёт скакали бы и плясали на крыше, чтобы поддерживать его, пока не упали бы ниц от истощения, я решил пойти проверенным путём и упасть, так сказать, заранее и с умом. Рей разделась до рубашек, оставшись в двух из двух имеющихся на ней, и расстегнув пуговицы, легла грудью и одной щекой мне на грудь, забравшись под мой свитер. С ногами было сложнее, за них я боялся больше всего. Куртку свою я в итоге запахнул так, что молния едва выдерживала сокрытый под ней объём двух тел (всё же не настолько зимняя парка была мне велика, чтобы без напряга вместить под собой «лишнего пассажира»), а я с трудом мог дышать, вздымая грудь. А вот ноги Рей, хоть и были в добротных зимних утеплённых штанах и колготках, оставались наравне с моими на открытом морозе. Интересно мы, наверное, с ней выглядели — этаким человекоподобным существом с четырьмя ногами разной длины, торчащими из-под бугра-горба на месте туловища. Голова сверху в капюшоне виднелась только моя.
Как бы то ни было, ставка на плотный искусственный кокон, моё тепло, то, что Рей может «надышать» себе там нужно-градусную атмосферу — всё это, обязано было выгореть. Надеюсь, моей садящейся батарейки хватит ей, чтобы дожить до утра. Иного источника питания я предложить ей не мог. Удивительно, но этой ночью я выступаю в непривычной для себя роли — доктора Времени. Слова вселенная, тот самый истинный доктор, мог помочь излечить девочку от грозящей ей гибели только через меня. Я — её время.
Интуиция, а может и полузабытые школьные уроки физики, которые я едва застал перед тем, как сбежал из дома, также подсказывала, что иметь дело с холодом от воздуха предпочтительнее того же, но идущего от твёрдой поверхности. Даже здесь всё правильно. Меня ждёт земля, Рей — дыхание этого мира. Те переменные, что нельзя переставить.
Тишина продлилась недолго. Эх, а я ведь почти ушёл в блаженный сон, длительность которого была под большим вопросом.
— Кайло.
— М-м-м?
— Что у тебя стучит?
— З-з-зубы, — зубы и правда стучали, противно клацая друг о друга. Видимо, даже пока я молчал Рей разобрала этот странный звук.
— Нет, не зубы. Внутри.
— С-с-сердце.
— А почему оно стучит?
— Оно у в-в-всех людей стучит.
— И у меня?
— Да.
— Но почему?
Ещё один плюс выбранной мной конструкции, шапку свою я оставил при себе, так что ветер не мог залезть мне за ворот. Я её еле слышал, так как говорила она где-то глубоко под коконом, хотя кругом стояла неживая тишина, просто взглянуть в которую мне было страшно.
— Потому что мы живы, — произнёс я на выдохе, почти шепча. В голову, уцепившись и повиснув на моей неосторожной фразе, полезли цепкие мысли, которые вполне себе тянули на то, чтобы зваться планами. Не моими, но жизни. Как стук в моей груди затихнет, как Рей это поймёт, как ей станет страшно, когда она выберется и увидит моё посиневшее лицо… Или же это всё-таки мои, а не жизни планы? Неужели я солгал себе, слепо веря в то, что не хочу идти по стопам Хакса и Митаки? Неужели я хочу уйти, как и они? Только своими руками всё сделать не в силах, отдавая последнюю грязную работёнку беспристрастной судье-погоде, смиренно предлагая огласить по утру суровый или мягкий приговор: оправдательного с таким яростным кашлем, атакующим то и дело, ждать не приходилось.
— Рей?
— Да?
— Утром… — я опять закашлялся, размышляя, какая именно болячка выталкивает этот звук из моего тела; в груди тепло, а вот спина-то дрогнет. — Ут-т-тром не спускайся сама. Позови на п-п-помощь… отс-с-сюда.
Вот так случайно я сделал этот страшный выбор. Картина, как Рей оставляет меня в высотной могиле и пытается спуститься самостоятельно, оскальзывается и с криком летит вниз, утекала из сознания со скоростью тающих льдов по весне, плывуче медленно и с жутким треском — так разрывалось при её виде моё сердце. Выбор между её жизнью и её смертью — это и выбором-то не назовёшь. Я могу долго ругать жизнь с вечно пьяными родителями, уповать на органы, которые быть может опомнятся и спасут её от них. Бояться приютов, где ей наверняка придётся туго, где её могут обижать, смеяться над ней, дразнить. Но о чём я мыслил, и это ещё больше вгоняло меня в дрожь похлеще ночного мороза, так это об её уходе из этого мира. Мира, с которым, возможно, ничего и не случится, если он лишится одного маленького человечка, но который опустеет на одну прекрасную душу. Поэтому люди сокрушаются о том, когда от них уходит добросердечный человек — он не просто «украшал» наш мир, он делал его чуточку лучше своим существованием. Дальше распиливайте его жизнь на что хотите — слова, дела, поступки, взаимовыручка, помощь в любую минуту. Но факт остаётся фактом. Он ушёл и кому-то уже не будет сказано доброе слово, не протянута рука помощи, не подарена такая долгожданная и спасительная в своей красоте и искренности улыбка. А мой динозаврик тянул ко мне свои светлые лапки раз за разом так, что не сосчитать, сколько раз эта кроха спасала меня. Своим вниманием, своей игривостью, жаждой знаний, чем-то родным, порою похожим на меня, любопытством и способностью не унывать, быть всегда рядом.