А что я? Кроме своего тепла и украденного черствого печенья я ничего не мог ей дать этой ночью. Ничего. От меня требуется только, чтобы тепловая батарейка не села раньше времени, на иные чудеса я был, увы, не способен. Да и это мог ли совершить — не знаю.
Из-под закрытых век зачем-то потекли слёзы. У меня и тогда, когда я забирал её с крыльца родительского дома не было ничего стоящего, что я бы мог ей дать, но в эту дикую, свирепую ночь я как никогда хотел положить к её ногам весь мир. Желание, предающее блаженный покой. Все тёплые страны, все лунные ночи, бесконечные ласки океанов и шёпот гор — я хотел увидеть это сам и провести её за собой. Отодвинуть с её пути все преграды, прогнать все бури, обогнать ветра и спустить на своих руках в зелёные долины. Я хотел предложить ей то познание мира, что идёт не со страниц книг, а из мест, где эти книги обретали жизнь. Из жилых домов и квартир, с крылечек лесных уютных построек и никем непознанных пляжей. Я хотел мечтать в этот миг вместе с ней. Оживить её мечты, разделить свои с ней. Хотел оказаться рядом с ней на том самом необитаемом острове в Африке, где море бананов и нет бед. Боже, я говорю, как семилетка! И пусть. Жизнь к тому и толкает в момент, когда ты стоишь на грани потери не то себя — и я сейчас не про смерть — не то чего-то более важного, сопящего у тебя на руках.
Как будто этой тонны несбыточных мечтаний мне было мало, пришлось встретить и выдержать новый удар из прошлого. Разом вспомнились все комнаты в моём старом доме, доме Хана и Леи. Все шторы и занавески, шкафы из дорогого тёмного дерева, домашняя библиотека и камин, так редко разжигаемый хозяевами; широкие светлые окна и необъятная столовая. И вместе с роскошной пустотою интерьера вспомнились и события, однажды в нём происходящие. Праздники и семейные ужины, скандалы и ссоры, ласковый, вечно извиняющийся за что-то взгляд матери, строгие, вечно чего-то от меня ждущие глаза отца.
Да, именно так. Взгляд матери, но у отца я помню только его глаза. Какая душа скрывалась за ними, что он хотел мне сказать в моменты, когда я раз за разом его разочаровывал, когда крик не приносил ничего, кроме головной боли, а оплеухи оставляли после себя лишь красные щеки. Сказал не так, сделал не так, подумал не так. Хотел ли, чтобы я был на него похож или помирал от презрения к самому себе, желая для меня лучшего? Спустя четыре долгих года я так и не знаю ответов. Как и о моей красавице-страдалице матери. Что её так крепко держало подле такого тирана и собственника, как мой папаша? Та самая любовь? Если так, то и эта задача остаётся для меня нерешённой. Что хорошего в такой безусловной любви, если она петлёй на шее душит и душит тебя, а ты всё боишься расстаться с ней, выбирая годами жить задыхаясь. Лея не справилась. А вот я свою петлю, знак бесконечности, сложенный пополам в двойной толщины кольцо, к своему счастью сумел сбросить. К своему счастью… Так ли это? Вопрос, от которого я бежал столько лет как ошалелый, предчувствуя, что в один страшный миг он меня всё же нагонит и покажет свою непреодолимую силу. Силу семейных уз, крови, родства и им подобных вещей. Жалею ли я, что сбежал из дома?
В момент, когда я намеревался дать себе сиюминутный ответ, будь то да или нет, из ночного свежайшего воздуха вдруг выросла огромная пауза.
Я прислушался: стук моего сердца, мерное дыхание Рей, плавный ветер, кружащий снег, сам снег, пробегающий рядом по сугробу, выбирающий место поудобнее, где бы ему прилечь после долгого перелёта. И только холод оставался молчалив и неизменен, словно и не природою был порождён, а чем-то потусторонним, внеземным и жестоким. Точно проклятие, всей шкурой ощущаемое в немощном человеческом теле. В этот миг мне со всей искренностью не верилось в то, что мороз хоть когда-то отступит и спадёт. Точно он проморозил время или, вернее, моё ощущение времени до самого основания, до сердцевины. Я не солгал, говоря, что не представляю, как долго мы здесь. Я не знаю, во сколько началась облава, как долго я бежал по пустынным улицам что есть мочи, сколько ещё часов или минут до рассвета.
И в следующее мгновение из глаз вновь вытек солёный ручеёк, растворивший снежинки на лице. Я услышал голос холода и пустоты, напрасно открыв глаза. Пейзаж был неизменен — чёрное небо и белый снег, летящий со всех сторон из черноты. «Ты жалеешь» — подсказывала мне пустота тот самый ответ, но я с ней боролся. Только потому что мне дьявольски холодно, я не жалею. Когда за эти четыре года мне было по-настоящему тепло? С Пейдж? С Рей? Нет, не так. С каждой девчонкой и каждым мальчишкой из тех, кого ты окрестил своей семьёй. В таком случае вопрос неверен. Было ли мне когда-либо в их компании по-настоящему холодно? Мог ли я в действительности взять и замёрзнуть, опустив руки и повесив нос, вновь уйдя ещё и от этой семьи, уносимый прочь на своих двоих или ангелами смерти? Нет. Клянусь, если выберусь из этой передряги, то обязательно разыщу их всех, где бы они ни были. Всех до одного! Роузи, Финн, По, Джеф, Коннор, Вита, Агнес, Клэр, Бонни, Фред, Найн, Томми, Джули, Винс. Клянусь.
Жалею ли я, что сбежал из дома?
Подступаясь с другого бока, не хочу гадать о том, что было бы со мной, останься я и дальше проживать по касательной душевные и физические муки обоих родителей, хотя в их «семейных» делах, по-хорошему, я был вообще не при делах. Чтобы отец завёлся с полуоборота хватало и неосторожного маминого слова, мне совсем не обязательно было делать что-то не так или присутствовать рядом. А вот о чём я могу говорить совершенно точно и не строить теорий и домыслов — не сбеги я тогда, то и не встретил бы всех моих братьев и сестёр. Лишиться… Нет, не так. Лишить себя одной семьи, чтобы уйдя в никуда обрести другую. Здесь никакой паузы — оно того стоило.
Я менял в своей жизни не сытый стол и тепло на нечто меньшее или худшее, голод и холод. Я знал, что так будет, пусть и не догадывался тогда, насколько глубоки эти дыры мира. Я менял своё окружение на что-то лучшее, и извилистыми путями в один день обрёл его. Живые глаза, с не до конца утёкшей из них искрой. Все эти дети чего-то хотели в этом мире, на что-то надеялись, утрачивали свои надежды и снова обретали. Мы не застыли на месте, мы думаем и чувствуем. Даже я не застыл в своих пороках и изъянах, сумев искоренить в себе хоть что-то нелицеприятное, став меньше пить, грубить и огрызаться. Хоть что-то! Я смог сделать шаг к лучшему уже после ухода из дома, без помощи и толчка к этому от отца и матери.
Улица — не та матушка, что научит только плохому, это не клоака, куда стекается всё непотребное роду людскому, загребая в свои объятия и старика, и ребёнка. В здешнем мраке можно запросто наткнуться на свет, в местном холоде можно найти тёплый очаг в сердцах друг друга, в нашем голоде можно насытиться разговорами, шутками и взаимовыручкой. Мог ли я получить всё это в том, «лучшем» мире, в семье Соло? Если и мог, то я в это не верю. Не зря, оказавшись на улице, я отказался от имени Бен Соло. Я перестал быть один с тех пор, словно говорящая фамилия и правда была проклятием. Теперь — смотри, папа, я от него избавился. Я умираю, относя на руках к жизни в завтрашнем дне восьмилетнюю девочку. Мою сестру и подругу. Мою малышку-дочь и мою единственную любимую женщину. Как ты не давал жизни нашей маме, так я не хочу быть на тебя похожим. Не хочу рассуждать о степени жестокости, уровне твоей слепоты и тяжести наших общих ошибок. Я не стану лучше, чем ты. Но я уже стал другим. Большего я для себя и не мыслю.
Что до последних слов тебе, моя дорогая мама. Ты только послушай, что там лопочет мой ласковый и нежный зверёк! Ответ на тот старый вопрос, что же отделяет заботу от любви — миг или целая вечность? Да и какой она могла бы быть, моя любовь? Какой была? Какая есть…
— Кайло!
— Хм-м? — я коротко промычал, и Рей, вероятнее, разобрала гудение, отдавшееся в моей груди, где лежало её ухо, нежели услышала звук по воздуху.
— Я люблю тебя.
— Я знаю, — странно, но от излюбленного отцовского ответа, по дурости сорвавшегося с моих губ, дрожь во всём теле ощутимо пошла на спад. Я разлепил глаза, и уставился в пустоту. Цвет моей куртки уже не больно угадывался под снежным покровом.