Полотно бытия вновь опасно натянулось, пока время споткнулось и замедлило свой ход. Что-то в густом воздухе треснуло, отчего всё тело вдруг разом напряглось, да так, что я не смог пошевелиться.
— Мы выжили! — упрямо пытался я торжествовать, бессильно упав на колени. Рассеянный взгляд просил мир не давать новых причин сомневаться в правдивости этого утра — оно было точно таким, как я его описал — по моим меркам, волшебным. И Рей была…
— Рей? — я огляделся, в панике от того, что её нигде нет, и стоило мне бросить взгляд на край крыши — не дай бог сорвалась! — как я углядел ещё одну потерю. Наших следов на крыше больше не было! Ни единого! Идеально ровный покров, готовый к тому, чтобы его кто-нибудь коснулся, но просящий каждым из своих бессчётных солнечных кристалликов не нарушать его совершенной красоты.
Мне стало до тошноты дурно и до отчаяния холодно. И быстрее понимания, что же с этим дивным миром не так — а мир-то как раз был в полном порядке, — на глаза навернулись слёзы. С усилием, словно решался на нечто невообразимое, я развернулся корпусом, предчувствуя, что причина слёз лежит под снегом позади меня.
— Нет… — выдох оборвался быстро, а вот зрелище перед глазами, принялось сводить меня с ума секунда за секундой, сколько мой взгляд был не в силах сбежать от него, попав в смертельный капкан.
Нетронутый ничьи шагом снежный покров, блестящий на солнце…
Самый край крыши…
Плавный полукруглый изгиб снежной детской могилы.
Сердце задушили невыплаканные слёзы — она там! Бугорок посреди одного сплошного пласта сугроба был абсолютно недвижим!
— Рей! — кости заломило так, словно я всё ещё был жив. Я схватился рукой за грудную клетку, сжав хрустящую материю, пока вторая провалилась в сугроб, а будто бы и в пустоту.
Её нет. Мысль ударила хлыстом, задев каждый нерв ещё сильнее, и я, застонав незнакомым голосом, закрыл глаза. Рука, лежащая на груди, стянула ткань на ней в кулак. Моё небьющееся сердце умирало во второй раз, пока ад на земле ещё только расширял свои бесконечные границы и укреплял свои цепкие, колющие мечами правды объятия. Нас не спасли! Не нашли! Её не нашли! Она не дожила! Она там, со мной! В снегу! Замёрзла заживо!
Я закричал во всю глотку, точно мученик, подвешенный на раскалённом крюке. До ужаса настоящая боль заставляла поверить в то, что внутри и снаружи меня что-то насильно выкручивали, будто стремясь разобрать на детали — сердце отдельно, почки отдельно, печень отдельно, руки-ноги — по сторонам… Крик рвался и рвался наружу, пока я переставал быть собой, разлагаясь на странные, страшные составляющие… Не человек, не разобранный робот — уже субстанция, с трудом способная выдержать своё последнее наказание — просто мыслить. Руки, ноги, голова — ничего больше не было. Бесформенное и уродливое нечто, ощущающее что угодно кругом, но не себя.
Агония всё разрасталась: пространство стали заполнять скользкие змеи, которые я неведомо как старался сбрасывать с себя, страшась укуса, и сильные лапы, старающиеся не то остановить меня, не то задушить так, как есть — мечущегося из стороны в стороны. Господи, сколько раз я должен умереть, чтобы это прекратилось?! Воздух, необходимый для существования мысли во плоти, перекрывал цепкий спрут, охвативший пол лица…
Лица? От удивления я живо шлёпнул на пробу рукой — рукой! — и лицо в действительности обнаружилось, и его всё ещё что-то душило. Спрут, охвативший голову, вознамерился идти в своей пытке до конца, пока его адские сообщники работали со всем моим вернувшимся к чувству телом.
Господи, её больше нет!
Один мой крик сменял новый, как и стон тёк за стоном, а рёв плыл за рёвом. Её нет…
Радости от возвращения чувств не проскачило. Мне не нужно было это тело в каком бы состоянии оно ни пребывало, раз оно оказалось не способно сделать такую фатальную малость, как спасение всего одной дорогой мне жизни. Оно обязано было выстоять! Выдержать! Но я видел нашу общую могилу…
— Рей… — стонам не было конца, ведь эта мука никогда не кончится. Я метался изо всех сил по поверхности, ходящей под моей спиной — простынь? кровать? — так, словно душа вознамерилась покинуть едва обретённое тело. Что бы за чертовщина ни творилась кругом, я должен был узнать, что безликие они, столпившиеся рядом, сделали с её телом. Где она. Не обидел ли её кто. Я как мог выдавливал наружу, вслух, из своего кокона ужаса вопросы, как если бы избавление от них, облегчило вес страданий и уменьшило масштабы трагедии.
Разобрал я, что на них существуют и ответы, наверное, раза с сотого, продолжая безостановочно выть, сквозь пелену: — Где… она? Рей… Где? Куда?.. Что с ней? Моя Рей…
— С девочкой всё хорошо! Прошу, успокойся! Господи, помоги! Да хорошо всё с девочкой, хорошо! Слышишь меня? Эй? Просто дыши! Она в соседней палате! Всё хорошо! Расслабься! Она рядом!
Истративший всё, что мог, на избавление от ужаса наяву, после этой агонии душевных сил на веру в обман у меня не нашлось. Заложенное, глуховатое ухо выхватило из речи волшебные слова, и всё, что мой истерзанный разум мог и хотел сделать, взяв совет у разбитого сердца, так это поверить в чудо. И я поверил.
Всё хорошо. Она в соседней палате. Мы выжили…
====== Глава 8. Мои расставания. ======
— Здравствуй, — за спиной женщины, вошедшей в палату, раздался тихий щелчок закрывшейся двери. — Меня зовут доктор Виктория Клэр. Как ты себя сегодня чувствуешь? — вяло улыбнулась она, подойдя ближе.
Это была уже не помню какая по счёту попытка медперсонала больницы заговорить со мной. Я не вредничал тем, что молчал, и ответил бы им куда раньше, если бы только был в силах исторгнуть из себя членораздельные звуки. В этот раз, кажется, сознание вернулось ко мне на ощутимо больший срок, нежели пару-тройку мгновений, да и язык уже двигался заметно смелее.
— Нормально. Что с Рей?
По факту, определение «нормально» было совершенно неприменимо к тому, что я в действительности чувствовал. Даже по меркам того, кто зовёт своим домом улицу. Сиплый хрип, отдалённо похожий на слова, сильная заложенность в ушах и в носу, гудение в голове такое, словно внутри без устали работает маленькое зловредное существо со сверлом в лапках; вся спина — что натянутый чуть ли не на разрыв канат, тяжелейшие, неподъёмные ноги и руки, и в довершение лицо передо мной было слегка размытым — и так рабочий глаз один, и тот вглядывался и видел всё кругом сквозь пелену. А вот чего не было среди букета симптомов, так это нещадной дрожи в бесплотной самопроизвольной попытке согреть замёрзший организм — уже что-то. Не верю, что говорю такое, но воздух вокруг меня был по-настоящему тёплым!
Доктор, не в силах унять моё беспокойство за почти наверняка как и я продрогшего динозаврика, повторила в ответ почти те же жизнетворные слова:
— Она в соседней палате. С ней всё…
— Я хочу… увидеть её.
— Увидишь. Чуть позже.
— Нет… Сейчас, — даже хрипя, я звучал настойчиво, но что толку от моих потуг, когда…
— Сейчас ты слишком слаб. Ты получил сильнейшее переохлаждение; только чудом ничего не отморозил, учитывая, что условия к тому располагали. Анализы у тебя, конечно, плачевные, но, думаю, что не только из-за той ночи…
Белый халат передо мной красноречиво замер, умолкнув, будто в этой паузе был какой-то чёткий вопрос, который я отчего-то не просёк.
— Как тебя зовут? — начало допросу было задано доверительным, ласковым тоном, на который я нисколько не повёлся.