Следующие пару суток я провёл маясь всем, чем только можно: повышенной температурой, болями в голове, спине, животе и в груди, но самое худшее из всех тревог и недугов — страх неизвестности, что же будет дальше со мной и Рей. Приют… Я против воли стал настраивать себя на худшее. Если всё сложится удачно и мы с Рей покинем стены больницы вместе и в одном направлении, то мне-то торчать там всего год до совершеннолетия, а ей целых десять! Но решать проблемы я выбирал по мере поступления.
Дурацкие отпечатки, под шумок снятые копами, упорно не желали выходить из головы, пока я поедал свой обеденный суп, как вдруг на последней ложке меня осенило, что к чему, и я подавился, закашлявшись… до жути не вовремя! Дверь открылась и в палату вошли, видимо, те самые полицейские, что искали со мной встречи в минувшие дни, судя по их довольным моим бодрствованием и вменяемостью, плотоядным взглядам. Сегодня, кажется, пятый день моего пребывания здесь, и похоже, что добрая доктор Клэр заключила, что я, наконец, уже пригоден к серьёзным разговорам, пусть и валяюсь весь день в постели. Завтра я должен буду встать на ноги, а уже этим вечером она обещала привести ко мне Рей — поскорее бы увидеть её!
Осколок, отколовшийся от пока несбывшегося — но надеюсь, что сбыточного — ожидания, полоснул по сердцу: внутри страшно защемило, да так, что всю грудную клетку сковало и перетянуло, до боли. Я весь напрягся, думая о моей малышке и леденящей душу догадке, молясь, чтобы она не подтвердилась, нутром, однако, чуя, что сейчас зазвучат первые ноты моей, что называется, спетой песенки…
— Здравствуй, Кайло. Вижу, тебе уже лучше? — вопреки интонации вопроса, мужчина не стал дожидаться ответа. Я, как приличный человек, вытер рот салфеткой и, не став убирать столик-поднос с пустой тарелкой, словно боясь открыться перед врагом, лишившись своего деревянного щита, молча уставился на него и его коллегу.
— Меня зовут детектив Бейл, это детектив Харди, — он кивнул на девушку в таком же строгом и невзрачном костюме, как и у него самого. — У нас к тебе есть пара вопросов, доктор Клэр говорит, что ты в состоянии сейчас на них ответить? — он вежливо округлил вопросительной интонацией остроту грядущего. Наверняка, где пара вопросов, там и все десять и двадцать, но в любом случае, лучше сразу со всем разобраться, чем оттягивать неизбежное. Чёрт! Допрос ещё не начался, а мои щёки уже полыхают дай боже!
— Конечно. Слушаю, — кивнул я, стараясь не скрипеть зубами от бессильной злости. Господи, только бы не разрыдаться перед ними! Сердце вновь болезненно скульнуло при мысли о моей Рей. Прости меня, малышка…
— Хорошо. Тогда начнём с главного вопроса, который может всё ускорить. Сам признаешься или тебя подтолкнуть?
— Второй вариант, — процедил я, едва сдерживая дрожь отчаяния, страха и гнева.
— Как скажешь, — Харди разочарованно повела бровью и выудила из внутреннего кармана пиджака прозрачный пакет с чётко видимым в нём предметом. — Знакомая вещица? — от её одновременно игривого, делового и издевательского тона мурашки пошли по спине. В пакете лежал пистолет. И разрази меня гром, если это не тот самый, который мы с Хаксом сто лет назад спёрли из чужого открытого сейфа, прокравшись в дом всего лишь за едой. Тот самый, что служил нам при случае отличным пугачом. Тот, из которого было произведено всего три выстрела — в плечо, грудь и голову. Убийство убийцы. Я помнил, что ещё немного, и я бы сам тогда отправился за ним…
Я молчал рыбой, чуя как во мне зреет что-то не доброе. Щёки горели и горели, пока боль в груди расплавлялась огнём грядущей потери. Да-а-а… Это почти смешно. Я — тот, у кого ничего нет, говорю о потере! А как иначе? Когда из самого приятного для сердца словосочетания «моя Рей» тонкой слезой утекает хрупкое местоимение. Мой динозаврик, прости, но похоже, в этот раз я правда тебя теряю. Или ты — меня. Свобода воли и передвижений… Насколько мне это важно и нужно — тут проверку на прочность предоставит палач Время: больше ты мне не доктор, и признаем, никогда им и не был. Я и так уже согласился с собой на оковы приютской жизни, но с тем условием, что мы с Рей будем вместе они меня не так тяготили. А что же теперь меня ждёт дальше… Превыше разлуки со свободой — расставание с Рей, после которого я и жизни для себя не мыслил.
Секунды тишины наполнялись треском, который слышал я один — поленья страха и напряжения внутри разгорались и полыхали красным огнём. Точно хорошего виски выпил, ей богу! Мысли одна за одной пьянеют на глазах, а прощальная вседозволенность и глубоко искренняя распущенность должны были вот-вот сорваться с ускользающего поводка самоконтроля. Противно было и от того, что очевидная бесполезность грядущей бури давала о себе знать тошнотворными мотивами.
Я не ненавидел полицейских в целом, как думал, до этого момента. Ловя нас, они выполняли свою работу, следовали приказу и их, как им наверняка казалось, здравой логике. Детишкам на улице плохо, а в стенах дома, чем бы он ни был, и рядом с людьми, взрослыми, кем бы они ни были, конечно же безопаснее. Безопасность… Знала ли Мариса вообще это двуликое, расшатанное слово?..
— Где ты его нашёл? — оставленное мною на месте преступления оружие всё ещё держали у меня перед глазами, точно красную тряпку перед быком.
Правда клокотала у меня внутри, горькими, оглушающими шагами подступая всё ближе к горлу. Проклятье! Не отвечай ему. Просто молчи!
— Из него прошлой зимой был застрелен Питер Мур.
— Кто? — надежда на миг мелькнула на горизонте и тут же ушла за его линию, исчезнув. Они могли говорить о ком-то другом, но…
— Ты был знаком с его дочерью, Марисой. Вы ведь дружили с ней, не так ли? — короткой паузы, полной напускного драматизма хватило, чтобы я тут же оскалился на следующую фразу, вооружившись своей правдой точно обоюдоострым оружием, разящим и врага наповал, и на моих руках оставляющим новые шрамы; вот только бой с огнём вести его же средствами то и означало, что остаться с одними ожогами на руках и всё равно проиграть и битву, и войну: — Ты наверняка знал про непростые отношения в их семье…
— Непростые? — зарычал, наконец, я, борясь с комом в горле; уверен, что и взгляд полыхал точно бурлящая лава в жерле вулкана. — О нет, всё было до ужаса просто! Семья? Так вы называете двоих людей, один из которых годами безнаказанно избивает другого чуть ли ни с младенчества? Ни за что — просто потому, что может!
Я сорвался. Катастрофично, фатально сорвался, чувствуя, что меня, раз уж начал топтаться на этой ране, уже ничто не остановит, пока не истеку собственной кровью целиком и без остатка. В том моём поступке была искренность и правдивость, которые я и намеревался швырнуть в лицо этим людям. Не поделиться с ними, а ударить из всех орудий. Я говорил им двоим, а казалось, что кричу всему миру, всем безвинно виноватым, глухим, слепым, трусливо осторожным, находящим выгоду и просто равнодушным к детским бедам взрослым; к тем, что смотрят на это не с того угла и подступают не с того края. Злоба кипела во мне, изливаясь на мир, в бесплотной мести за его холод, касающийся часто тех, кто этого «удовольствия», пробирающего до костей, ничем не заслужил. И я не про холод улиц, а про людской, сердечный. Или, вернее было бы сказать, бессердечный. Холод любимых, что не вышвыривал, но толкал нас всех прочь из стен родного дома, туда, где мы обретали утраченные «всезнающими» взрослыми теплоту и внимание. Мы — не увядшие и не засохшие цветы жизни, как я однажды сказал. Наше цветение в самом разгаре, и плевать на почву под ногами! Мы растём и вопреки, и потому что! Односторонне любящие, вынужденные сменить направление света наших сердец, чтобы согревать им не маму и папу, а друг друга. И чтобы потом, как и я бессильно признать, что это не было сменой направления. Мы были способны любить всё и вся — разветвлённо, точно новые стебли и листья, распускающиеся на дереве, в нас множилось чувство благодарности и нежности, и что труднее всего — сохранялась память о корнях, что не выкорчевать «спасительным» побегом из дома.
Я искренне и глубоко ненавидел эти пару глаз законников передо мной за всё, что они делали и чего не сделали в своё время. За всю их братию. За все ошибки, совершённые не мною. За то, что не спасли тогда и мою сестрёнку — хотя могли! — и меня, собираясь наказать за их промах…