— А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?
Тринадцать. Давай же, ответь ей! Тринадцать! Ну! Пусть ждёт, пусть знает, пусть верит! В тебе веры мало, так пусть она верит за вас двоих!
— Не живи ожиданием, Рей.
Пересилив себя, груз надежды я решил нести только на своих плечах; возможность встречи и сомнение в ней же — что камни на сердце. С чего я вообще взял, что проживу эти пять лет?
— Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать, ты понимаешь?
— Нет, — нахмурилась она.
— Время будет идти для тебя своим чередом. Я — лишь часть твоей жизни, которую ты должна оставить позади. Не думай обо мне слишком часто, но изредка не бойся вспоминать... Как мы смеялись с тобой, как я рассказывал тебе сказки... Как мы играли с тобой на старом рояле. У тебя будут новые друзья, и с ними тебе тоже будет…
— Я не хочу новых! Я хочу, чтобы ты остался!!!
Всё-таки детское сердце не выдержало и, разрыдавшись в голос, Рей вцепилась в меня так, что и через пять минут моих уговоров и утешений её оттаскивали, буквально отдирали от меня сотрудники приюта, подарившие нам эту последнюю перед моей дальней дорогой встречу, точно исполнив последнюю просьбу умирающего. Да... Не так и далеко от истины.
— Кайло!!! — звала она уже где-то за спинами чужаков.
— Всё будет хорошо, Рей! Просто живи! Слышишь?
— Кайло!..
Один из воспитателей уносил её всё дальше и дальше от меня, пока эхо её крика звоном отдавалось от стен, плавно затухая в опустевшем коридоре…
Я шёл прочь, ведомый под локоть, на ватных ногах, несущих меня в места не столь отдалённые, пока моё сердце рыдало всю дорогу до приюта, по прибытии всё ещё заливая его стены новыми красками детского горя…
====== Глава 9. Мои встречи. ======
Всё-таки случившийся разговор с отцом и матерью в тот тоскливый период ясно показал, что толком-то сказать нам друг другу после четырёхлетней разлуки нечего. Хмурый отец с виду нисколько не удивился тому, где мы с ним встретились — в детской колонии, хотя с его слов он всё же не думал, что я паду так низко. Я ему нахамил в ответ молчанием: большей правды, чем равнодушие, я дать ему не смог. С причитающей матерью я расстарался на одно неловкое объятие и уверение, что всё со мной будет нормально, во что правда тогда верил. Больше запомнилась наша с ней встреча через полтора года, уже во взрослой тюрьме, но о ней чуть позже…
Касаемо «славных» деньков в моём новом «доме», первое время было жутко тяжело, и вовсе не из-за дурных людей или условий, как можно было ожидать. Я был окружён самыми обыкновенными подростками от четырнадцати до семнадцати лет, а бытовые условия были более чем приемлемыми, что даже комфортабельными. Но в этом и крылась загвоздка. Первые сутки в тех стенах прошли для меня совершенно спокойно: за день я с кем-то успел вполне себе вежливо и сдержанно познакомиться, ни с кем из задир не подраться, и даже с любопытными назойливыми носами, выспрашивающими, откуда у меня такой «крутой» шрам, я не стал вступать в конфликт. И только лёжа ночью в своей кровати, накормленный, ухоженный, побритый и причёсанный, после душа, зарядки и вечерней прогулки, за которую нисколечко замёрзнуть даже не успел, в тепле и сытости — я весь измучился так, как никогда, если не считать тех дней в больнице после вынужденной ночёвки под открытым небом.
Не в силах уснуть, я терзался мыслями о рыдающей Рей: смогла ли она успокоиться и принять неотвратимость разлуки? Но с ней я хотя бы успел попрощаться… Совершенно по-особенному для меня открылась тогда моя любовь и привязанность к остальным членам моей утраченной семьи. Тогда, на морозе, я поклялся, что если выживу, то обязательно найду их всех до единого, чтобы вскоре оказаться в месте, где был не в силах сдержать клятву, вынужденный беспомощно гадать об их судьбах и дорогах. Где они? Что с ними? Кто смог тогда удрать? Кого, как и нас с Рей, загребли копы? Был ли кто-то, кто, как и я, прошёл по грани жизни и смерти в ту ночь и, не устояв на краю, переступил её? Справится ли По с возложенными на его плечи обязанностями? Простит ли меня за перекладывание ответственности, едва ли посильной кому-либо из нас — ныне здравствующих и давно ушедших?
Глядя в мрачный потолок, я просил прощения у каждого из них за то, что меня нету рядом, чтобы что-то отдать, снять с себя, снабдить порцией еды и питья, помочь найти источник тепла и света. Просил прощения за свою невозможность поделиться всем тем, что я вдруг заимел и чего им всем катастрофически не хватало; за то, что мне самым странным образом выпала лучшая доля, чем им. Да, знаю, я вроде как отбываю тут наказание и радоваться мне этому не положено, но как тут не будешь рад, если вокруг тебя есть практически каждая физическая потребность в шаговой доступности, будь то пища, вода или тепло? Совесть грызла за то, что я оставил всех тех, кому это нужнее, где-то там, в ветреной снежной ночи, без еды, крова и поддержки. В моей жизни всё определилось на годы вперёд, а они по-прежнему были брошены на произвол судьбы, не зная, что ещё заберёт от них грядущий день, а на что, если повезёт, расщедрится.
Так, час за часом, день за днём, неделя за неделей я учился жить со своей беспомощностью, недееспособностью и оторванностью от привычной реальности и от самых близких людей…
Я — дикий цветок! Полевой сорняк, растущий там, где ему угодно, переживающий любые суровые погодные условия! Но никак не то растение, в которое меня превращала система — комнатный кактус, что по графику подкармливают, поят и умывают солнцем! Я сам должен был о себе заботиться, а не принимать с сытой покорностью всё готовое, к чему всё и шло, к чему меня приручал каждый новый день. Благодаря питанию и физической активности моё тело волей-неволей возвращалось в нормальное состояние, силы всё пребывали… Но что толку от них, если их некуда направить? И здесь я лукавлю, конечно. Позже я ещё как их направил!
Вся та появившаяся, совершенно бесполезная, неиспользуемая энергия фильтровалась мною в беспричинную на первый взгляд агрессию, которую я выпускал, вкладывая в бунты и потасовки, разжигая огонь в своей чахнущей без духовной пищи душе. Жить спокойно в тепле и сытости у меня не получалось, сердце тянулось к тому образу жизни, к которому привыкло всё тело — дискомфорт, грани которого притупляются постоянными лишениями, да зудящая перманентная боль — ещё одна моя матушка наравне с улицей. Лишь в её радушных объятиях я чувствовал себя, как дома. С ней одной я оказался способен по-настоящему стойко идти по жизни.
Все драки и конфликты, в которые я вовлекался вне зависимости от имени их зачинщика, проходили для меня жизнеутверждающе. Шум и гам выбивали напрочь какой-либо страх, людские крики перекрывали собою внутреннее отчаяние, заглушали зов сердца, что по-глупому, почти по-детски, тянулось ко всему недосягаемому. Отчасти, я подстрекал остальных к чему-нибудь запрещённому или бросал вызов потому, как считал, конфликты с ребятнёй и местным начальством могут подготовить меня к жизни во взрослой тюрьме, но должен признаться, что порою во мне говорила одна голая озлобленность, не ищущая для выхода причин и оправданий. Та горячая речь, исторгнутая мной в порыве гнева и обиды на больничной койке, затронувшая что-то одновременно хрупкое и жестокое не только в сердцах выслушавших её тогда людей, но и во мне, подняла на поверхность нетронутые до того момента, дрейфующие где-то на глубине сознания истины. Неожиданно, я тогда напомнил самому себе имена настоящих виновников всех детских трагедий, и с тех пор уживаться с лицами, так или иначе причастными к букве закона, позволяющей им оставаться равнодушными, я перестал.