Говоря Рей, что с трудом нахожу хорошее в этой жизни, я нисколько ей не солгал. С её уходом делать это мне становилось сложнее день ото дня. Окружение напоминало всё чаще о плохом: о людских грехах и пороках, о том, как часто люди оступаются и катятся в пропасть, когда рядом нет ни одной руки — пусть даже детской ладошки! — что удержала бы от падения. Вокруг меня подростки, чьи деяния соизмеримо страшны, как и их оскалившиеся против злого мира души. Я не хотел быть похожим на них, не хотел причислять себя к им подобным. Мне претила мысль, что моя внутренняя чернота, препятствующая раскаянию за совершённое преступление, как-то влияет на внешний мир, тем более, что началось-то всё извне — мир принёс мне всю ту боль, которой я так охотно направо и налево делился с окружающими, способными если не понять, то как минимум разделить её. Сам себе опротивел? Виновен! Но не выплёскивал бы наболевшее наружу — тогда бы точно подох, отравившись собственным, впрыснутым горькой долею в кровь ядом.
К моменту моего перевода на «новый уровень» я успел заработать себе репутацию неисправимого бунтаря, злостного задиры и вечного драчуна. Разумеется, на новом месте тут же нашлись субъекты, желающие проверить меня на прочность, и я не оставил их разочарованными. Лёжа избитым на полу, я раз за разом, без единого исключения поднимался и встречал новый град ударов ровно до тех пор, пока не терял сознание. Пусть не думают, что раз я — пока! — слабее них, они могут растоптать меня вот так, прогнув под себя физической силой. Чем угодно — только не этим. Тело отболит и перестанет, а до болящей и без их участия души, их кулаки были не в силах добраться…
…К слову о ней и о том памятном разговоре с Леей, случившимся в начале моего пребывания в стенах, которые позже я назову очередным домом. И это вовсе не громко сказано. Если улица была матушкой, ведущей воспитательные беседы задушевным холодом и голодом, то зона становилась самой настоящей мачехой для такого отморозка (во всех смыслах), каким был я, всегда имевшей лишнюю поварёшку стряпни, готовая насытить не едой, так жестокосердием. Сильный воспитательный эффект оказывают оба места — как ни старайся (а я и не старался), огородиться от их влияния практически невозможно. Мне вообще везло по жизни в этом плане: каждый дом, чем бы он ни был обязательно чему-то учил меня, давал развитие и новое дыхание; отнимал силы и при этом просил меня идти дальше.
Что ж… Вот он, я, дорогая мамуля! Твой падший гнида-сынок. Запертый в четырёх стенах, но всё ещё бредущий куда-то. Куда именно? На сегодняшний день горизонт был сокрыт от меня плотной звуковой завесой, состоящей сплошь из гула голосов, гудения сигналов открывшихся и закрывшихся камер, перезвона цепей и наручников, да человеческой брани на каждом углу. Так и какой ответ в таком случае напрашивается? Думаю, что «в никуда» — самое точное и нисколько не расплывчатое определение. Тюрьма — не обязательно самое страшное место на земле, но свою функцию она выполняет отменно: сознание не видящего, что находится там, за её стенами, со временем играет злую шутку. Вчера ты тосковал по прошлому, сегодня — не видишь для себя будущего, а завтра… Завтра ты ставишь под сомнение реальность вне этих стен: есть ли вообще жизнь вне этого порочного круга? Как иначе, если ты каждый божий день сосредоточен не на жизни, а на одном лишь выживании?
Стоило мне, стряхнув с души груду всех этих несладких вопросов, сесть перед матерью по ту сторону пластиковой перегородки и взять в руки чёрную телефонную трубку, как она, окинув меня, её восемнадцатилетнего разукрашенного раскрасавца-сынка взглядом, тут же разрыдалась.
— Время визита ограничено. Заканчивай побыстрее, — попросил я, решив отвадить её внимание от синяка на скуле и разбитой брови. — Если ты из-за волос так убиваешься, то ради бога! Тоже мне, утраченное богатство! — фыркнул я и провёл рукой по стриженной голове. Лея старалась успокоиться, но взгляд её всё цеплялся за неправильные краски на моём лице, да густой, ровный ёжик на голове, перескакивая с него на шрам через глаз и щёку. Я напомнил ей: — Про это я тоже рассказывал, ты же помнишь, что он у меня был ещё до всего этого? Просто успокойся и скажи, что хотела.
— Бен…
Я терпеливо ждал продолжения, но матушка, едва утерев слёзы и сопли, вновь заплакала — настолько невыносимо ей было видеть меня. Как была всю жизнь мазохисткой, так и осталась! Ничуть не изменилась. А жаль…
На нас стали коситься другие посетители и заключённые.
— Ты пришла увидеть меня и только. Я понял. Что ж — вот он я. Жив, здоров, полон сил и энергии.
— Боже, каких сил, Бен? Ты же…
— Я же последние полтора года на многоразовом питании, обут и одет по погоде, имею свою кровать с матрасом, одеялом и подушкой, и тапочки. Имею в свободном доступе сотни книг, навёрстывая всё, что упустил, не учась в школе, телевизор, задний дворик с лужайкой для баскетбола, качалку, душ, друзей в конце концов.
— Д… Друзей? Каких друзей, Бен?! — пролепетала она ошалело. Так, словно мне было не дозволено заводить здесь никаких знакомств, а я, глупец и чудак, вдруг взял и научился говорить со зверьём по-звериному. Чему здесь можно удивляться, если я был вынужден выживать в одних с ними клетках?
— Обычных друзей. Немножко врагов. Почти всё, как и на воле, — я скучающе оглядывал помещение, не желая касаться взглядом чужих слёз.
— Бен…
— Хватит повторять это имя, здесь его никто никогда не слышал. Я и по бумажкам давно уже Кайло Рен, помнишь? — конечно она всё помнила. Копы тогда так и не вытрясли из меня настоящего имени, как и не нашли моих родителей до суда. Записав Кайло Рена в преступники, никто не стал возиться с документами, когда всё разрулилось, и появились некие Хан и Лея Соло, чтобы взглянуть на нашедшегося вдруг сынка, сидящего уже который месяц в детской колонии.
— Это твоё имя…
— Как скажешь, — вновь поторопил я её, не желая обмусоливать одно и то же, и надеясь услышать из маминых уст хоть что-то стоящее.
— Бен, что за друзья? Здесь нельзя ни с кем дружить.
— Да? А что тогда можно?
— Общаться, — нашлась она, да и то, поморщившись.
— Окей. Тогда назовём моих друзей членами разговорного клуба на свободные темы, так тебе будет удобнее?
Но удобнее от моего остроязычия мамуле не стало. В который раз уже захныкала.
— Что ты хочешь получить от этих встреч? — принялся топтаться я на нашей общей любимой мозоли, надеясь, что делаю это в последний раз. — Удовольствия и счастья они тебе, очевидно, не приносят. Тогда зачем всё это? Связь матери со своим сыном? Брось. Это давно уже не про нас, имей мужество признать это. Ты потеряла меня не после суда и приговора. Так что не мучай себя, мам. Ещё и так. Пожалуйста. Тебе с лихвой хватает отца, ни к чему стараться взвалить на свои плечи ещё и такой груз, как я. Я сам о себе позабочусь, поверь. Три с половиной года пройдут быстро — оглянуться не успеешь. Я выйду, и вот тогда мы с тобой и встретимся и поговорим, как следует, хорошо? Где захочешь: в кафе за чашкой чая или на улице в парке на скамье. Но до тех пор…
— Рен! Время! — крикнул нам охранник.
— … до тех пор оставь меня и свою совесть в покое. Ты мне не должна ни один визит, и что не менее важно: мне это не нужно. Иди домой и займись своими домашними делами. А меня, прошу, вычеркни из этого списка. Люблю тебя, — я хотел традиционно завершить разговор фальшивым касанием ладоней через перегородку, но видел, что новый поток слёз и без этого жеста уже не за горами, и просто повесил трубку.
Лея следила за мной до последнего: как я встал, подошёл к двери, повернулся спиной, безымянные руки заковали меня в наручники, открыли дверь, вынудив расщедриться на прощальную полуулыбку, и увели из помещения.
Оказавшись в камере, через десять минут самоедства, я из неё снова вышел, подчистив грязные уголки совести: время прогулки на свежем воздухе. Там, под лучами теплейшего осеннего солнца, в доброй компании, я смог расслабиться после неприятного монолога.