Усмешка, однако, не помогла. Эта маленькая сценка неожиданно выбила мне почву из-под ног. Лица, становящиеся при взгляде на меня хмурыми, меня давно не смущали, не оскорбляли и не обижали. Знаю, что далеко не красавец, да и приязнью ко всему людскому от меня не больно-то разит, если судить по выражению лица. Реакция женщины всего лишь напомнила мне о той пропасти, что существовала между мной и всеми ними — приличным, цивилизованным, образованным обществом. Я ничего не анализировал, не вдумывался и не развивал эту мысль, когда столь простая правда жизни вдруг резанула по живому. Поэтому я и ношу маску злобы и равнодушия, которую вынужденно оставил дома в этот вечер. Вот, что бывает, когда ты открываешься этому миру, оплошав в том, что забыл нацепить защиту.
На сцене начался новый номер, и убедившись, что Рей в нём не участвует, моё внимание снова рассеялось. Никто из этих людей не знает, что рядом с ними находится человек, одиннадцать лет своей жизни проведший за решёткой. Не знают о моих тёмных делишках, врагах, проблемах, планах и пагубных пристрастиях — обо всём незаконном и антиобщественном, что я из себя представляю. Наверняка, эта дамочка не поленилась бы и попросила, чтобы меня немедля вывели из зала, если бы знала хотя бы часть большой и страшной правды.
Честно говоря, не думаю, что меня бы впустили в такое заведение, просто глядя на мой вид, но мне повезло с весьма неожиданной стороны. Первый пост охраны я надеялся пройти мирным путём, предъявив в качестве пригласительного поэму-сообщение от Люка о месте и времени мероприятия, и заявив, что я брат студентки. Ответ охранников, глядевших на мою взмыленную мину и попытки выбить себе билет на представление со снисхождением и доброй усмешкой, оказался нежданным: их заранее проинформировали о том, что человек, выглядящий точно, как я, наверняка, опоздает, но точно явится на представление. Приготовившийся было при виде суровых стражей лезть в карман за бумажником, я в сердцах прорычал Люку спасибо — чёртов всезнайка!
Только сейчас, отдышавшись, я вслушался в свои слова, неосторожно брошенные в спешке и панике. Брат студентки. Откровенная ложь меня мало волновала, чего не скажешь о лицемерии, которым разило за километр. Никакой ты ей не брат уже, Рен, да и был ли им когда-то? И для неё, и для всех них. Гордился тем, что собственноручно научил бездомных детишек воровать еду и одежду, вламываться в дома, кутаться так, чтобы мороз не откусил нос и щёки? Тоже мне, подвиги. Да и поводы для гордости весьма сомнительные. И без тебя бы справились. Вон, Рей — живёт и радуется жизни! Ничего с ней без тебя не стряслось! Уймись уже!
Страдавший много лет назад, что меня не будет рядом, сейчас я тихо и молча, почти также беспомощно наблюдал результат, который нисколько не зависел от силы моей веры в то, что эта девочка обязательно справится с грязью внешнего мира. Разумеется, она справилась, разве могло быть иначе! Она готовится в эту самую минуту выйти под свет софитов, чтобы поделиться со своим благодарным слушателем чем-то прекрасным и незапятнанным. А раз так, то чем бы ни были полны те годы, что я её не видел, свет внутри неё победил. Ожесточила ли её душу борьба за своё «я», за место под солнцем, за всё то, за что приходилось сражаться в каждодневных маленьких битвах? Вопрос, узнать ответ на который я боялся, да и не в том я положении, чтобы хотя бы озвучить его.
Наверное, это единственное, что нас отличало в годы разлуки: пока я боролся за свою жизнь, Рей боролась за качество жизни, а не её наличие; о качестве своей мне волноваться не приходилось — государство обо всём позаботилось за меня. В ночь, когда мы совместными усилиями сохранили себе жизни той зимой, лёжа в снегопад на крыше дома, я помог Рей выиграть её личную битву за выживание. Так что нет ничего удивительного в том, что в дальнейшем, в сегодняшнем дне она сосредоточена на имеющихся у неё благодаря Люку возможностях развития, на светлейшем из даров, какой только может быть у человека — она играет музыку.
Вот оно, Кайло! Ты смотришь на своё двенадцатилетнее невмешательство в жизнь той, кого однажды называл самым близким тебе человеком. Какие выборы она делала, что полюбила, какие шансы ухватила, пока ты был не в силах повлиять на это — всё, что она из себя представляет сегодня, в этом нет и частицы тебя, даже эха.
Мне хотелось верить, что и Люк не стеснял её в личных выборах и позволял ей учиться на своих ошибках, верить, что он поддерживал её и давал простор, при этом сохраняя умеренный родительский контроль — не удушливый, но оберегающий. Стал ли он её ангелом за плечом, способным уберечь от беды в трудную минуту, а ещё лучше, научить самообороне? Так оно или нет, но отчего-то в эти музыкальные мгновения мне не верилось, что Люк потерпел неудачу в своих глазах. Ещё и в этом. Нет, только не с ней… Не зря же я в свои восемнадцать-двадцать признавал его одним из своих наставников, человеком, у которого есть чему поучиться, чей опыт доносит свою неповторимую житейскую мудрость.
Никто уже не скажет, что было бы если… Не реши я тогда в пользу Сноука и не оттолкни от себя Люка, возможно, что он бы не выбрал Рей своей воспитанницей. Потеряла ли бы она в таком случае что-то? Не могу сказать. Знаю одно, сожалеть в эту минуту я не хотел — бессмысленно: живу с тем, что есть, что дано, и с тем, что я сам для себя выбрал. Что до выборов Рей… Сегодня она всё ближе к одиночному плаванию. А, может, уже и не одиночному. Возможно, у неё есть парень. Возможно, он тоже учится здесь, с ней, или пришёл поддержать её в такой день. Возможно, у неё есть целая группа поддержки, о которой я не знаю ровным счётом ничего…
Из речей ведущих и слов артистов, если им было, что сказать публике перед номером, я понял, что здесь выступают исключительно студенты-первокурсники. Сам формат мероприятия оказался менее строгий и более ламповый, чем казалось на первый взгляд. Атмосфера оказалась более домашняя, нежели торжественная, что называется, для своих. Экзамены и зачёты, похоже, были уже позади, а сегодня ученики благодарили своих наставников, посвящали какие-то музыкальные композиции своим близким. Играли классику и джаз, сложные и простые произведения, известные и собственного сочинения; играли как сольно, так и в несколько инструментов, иным словом, им была предоставлена полная свобода выбора.
— …Джастин Халоуэй и Рей Саммерс! — весело закончила перечислять ведущая артистов, выходящих на сцену, и я встрепенулся. Саммерс? Рей сейчас, наверное, носит фамилию Скайуокер? Или нет? Господи, я даже фамилии её настоящей никогда не слышал… Мой тёплый летний лучик, ты ли это?
На сцене оказалось сразу несколько инструментов. Рей, конечно, мог оказаться и юношей или другой девушкой, не моей Рей, но… По лицу и фигуре я бы её, может и не признал — ещё одна юная незнакомка в толпе, вывалившей на сцену — но её причёска выбила из меня весь дух. Три шоколадных гребешка, мучивших меня в самых страшных кошмарах и даривших покой в самых сладких грёзах. Уже не задорных, как мне всегда казалось, скорее строгих и предельно аккуратных, каких-то… взрослых. Однако, не признать их было бы кощунством с моей стороны. Их обладательница, девушка — девушка! — села за шикарный блестящий чёрный рояль, и принялась листать страницы в нотной тетради. Девушка… Больше не девочка.
Глаза мне не лгали, потому сердце обливалось кровью, но через силу верило в новую реальность. Мне резко подурнело и я прислонился плечом к стене, глядя на прямую спину с идеальной осанкой и три тугих пучка, лихо закрученных на затылке. Юная, молодая пианистка, и всё же… Ты больше не ребёнок, любовь моя. Ты те же доброта и нежность, но уже совсем в ином флаконе — женственном, статном, расцвётшем…
Низкорослая дамочка передо мной вдруг решила напомнить о себе. В сотый раз обернулась на меня, будто я всё никак не унимался и не прекращал досаждать ей, и поспешно отвернулась обратно. Наверное, удивилась, отчего это у такого мощного шкафа, грозно стоящего позади неё, глаза на мокром месте, когда ещё и музыки-то нет, чтобы так расчувствоваться. Могла бы и сама догадаться: мало кто из присутствующих пришёл сюда за музыкой и только за ней. В этот момент мне почудилось, будто я стал частью толпы, слился с её сознанием и эмоциями, стал частью картины, не выбиваясь из неё и не портя собою. Мы все услышим музыку в этот вечер только потому, что она будет создана руками наших близких. В этот вечер ценность музыкального искусства заключена для нас в глазах, улыбках и руках исполнителей, а не авторстве и сложности композиций или величине таланта каждого учащегося. Каждого из десятков и сотен девушек и юношей… ведь детей здесь нет. Разве что один-одинёшенька, что стоит на ватных ногах прислонившись к голой стенке — арестант и заключённый в своём взрослом могучем теле — и едва не плачет от осознания неопровержимого. Видит бог, я бы предпочёл смириться с тем, что я загубил и по сей день успешно продолжаю губить свою молодость, чем вынужденно принять факт: твоё детство, Рей, безвозвратно ушло…