И этот мир струил таинственные звуки,Как ветер, как бегущий вал,Как будто сеятель, подъемля плавно руки,Над нивой зерна развевал.
То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,Как первый очерк, как пятно,Где взор художника провидит стан богини,Готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,Косила сука злой зрачок,И выжидала миг, чтоб отхватить от костиИ лакомый сожрать кусок.
Но вспомните: и вы, заразу источая,Вы трупом ляжете гнилым,Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,Вы, лучезарный серафим.
И вас, красавица, и вас коснется тленье,И вы сгниете до костей,Одетая в цветы под скорбные моленья,Добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя,Вас пожирать во тьме сырой,Что тленной красоты – навеки сберегу яИ форму, и бессмертный строй.[32]
XXX. De Profundis Clamavi[33]
К Тебе, к Тебе одной взываю я из бездны,В которую душа низринута моя…Вокруг меня – тоски свинцовые края,Безжизненна земля и небеса беззвездны.
Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,А шесть – кромешный мрак и ночи окаянство…Как нож, обнажены полярные пространства:– Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!
Нет ничего страшней жестокости светила,Что излучает лед. А эта ночь – могила,Где Хаос погребен! Забыться бы теперь
Тупым, тяжелым сном – как спит в берлоге зверь…Забыться и забыть и сбросить это бремя,Покуда свой клубок разматывает время…[34]
XXXI. Вампир
В мою больную грудь онаВошла, как острый нож, блистая,Пуста, прекрасна и сильна,Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свойМой бедный разум превратила;Меня, как цепью роковой,Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорныйИль горький пьяница к вину,Как черви к падали тлетворной,Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: «Лишь ты мне можешьВернуть свободу, острый меч;Ты, вероломный яд, поможешьМое бессилие пресечь!»
Но оба дружно: «Будь покоен! —С презреньем отвечали мне. —Ты сам свободы недостоин,Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумираМы разум твой освободим,Ты жизнь в холодный труп вампираВдохнешь лобзанием своим!»[35]
XXXII. С еврейкой бешеной простертый на постели...
С еврейкой бешеной простертый на постели,Как подле трупа труп, я в душной темнотеПроснулся, и к твоей печальной красотеОт этой – купленной – желанья полетели.
Я стал воображать – без умысла, без цели, —Как взор твой строг и чист, как величава ты,Как пахнут волосы, и терпкие мечты,Казалось, оживить любовь мою хотели.
Я всю, от черных кос до благородных ног,Тебя любить бы мог, обожествлять бы мог,Все тело дивное обвить сетями ласки,Когда бы ввечеру, в какой-то грустный час,Невольная слеза нарушила хоть разБезжалостный покой великолепной маски.[36]
XXXIII. Посмертные угрызения
Когда затихнешь ты в безмолвии суровом,Под черным мрамором, угрюмый ангел мой,И яма темная, и тесный склеп сыройОкажутся твоим поместьем и альковом,
И куртизанки грудь под каменным покровомОт вздохов и страстей найдет себе покой,И уж не повлекут гадательной тропойТебя твои стопы вслед вожделеньям новым,
Поверенный моей негаснущей мечты,Могила – ей одной дано понять поэта! —Шепнет тебе в ночи: «Что выгадала ты,
Несовершенная, и чем теперь согрета,Презрев все то, о чем тоскуют и в раю?»И сожаленье – червь – вопьется в плоть твою.[37]
XXXIV. Кошка
Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,Но когти убери сначала.Хочу в глазах твоих красивых потонуть —В агатах с отблеском металла.
Как я люблю тебя ласкать, когда, ко мнеПушистой привалясь щекою,Ты, электрический зверек мой, в тишинеМурлычешь под моей рукою.
Ты как моя жена. Ее упорный взгляд —Похож на твой, мой добрый котик:Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.
И соблазнительный, опасный ароматИсходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,От смуглой и блестящей кожи.[38]