Но постоялица остановила ее движением руки:
— Не беспокойтесь, пожалуйста. Я больше не буду есть.
— Ну, как хочешь. А может, ты обиделась на меня?
Приезжая женщина с искренним удивлением подняла от стола глаза:
— За что?
— А что я побоялась на тебя свою квартиру бросить. Но ты и сама в мое положение войди. Мы тут всегда жили без запоров и замков, хаты и погреба держали раскрытыми — и, слава богу, у нас не было никакого воровства, пока не понаехали эти цыгане. И какой только черт их в наши табунные степя пихнул! Нет, я ничего такого напрасно не могу про них сказать, и, говорят, они там, где живут, не позволяют баловства, такой у них закон, но только под видом цыган теперь кое-кто из своих повадился по сараям и погребам шуршать и чужие нажитые денежки в сундуках считать. Мне-то бояться нечего, я свои, если заводятся, на книжку кладу, там на них и проценты текут, но не побежишь же на почту каждый божий день. Так что уж ты, пожалуйста, не обижайся на меня.
Постоялица отодвинула от себя тарелку на столе.
— Я и не думала, бабушка, обижаться. С чего вы взяли?
— Ну и хорошо. Значит, давай будем собираться. Я толечко другую кофту надену — и можно выходить. Время уже немаленькое, да и клуб отсюда далеконько, пока мы до него дотелепасм, оно и будет как раз. У тебя с собой в узелке никакой другой одежки нет?
— Я в этой пойду.
— И то ладно. Ты еще молодая, и тебя тут никто не знает, а мне нельзя. У меня может клиентура пострадать. Сейчас я новую кофту надену — и пойдем.
Еще не совсем стемнело. Белые домики поселка, как пиленый сахар на зеленой скатерти, лежали посреди табунной степи, со всех сторон доступные взору.
— У нас тут ровнехонько, кругом видать, — хвалилась по дороге хозяйка.
Несмотря на то что все доступное плугу распахано было за эти последние годы, не исключая и задонских табунных земель, и на конскую колбасу — на казы — пошли косяки заарканенных на луговом приволье полудиких лошадей, кое-где еще оставались посреди буйно-зеленого разлива одинокие острова конных заводов и иногда еще можно было увидеть в степи золотистым облаком пропорхнувший по кромке табун жеребцов и кобылиц, еще не попавших в поле зрения «Заготскота». Забрызганный росой и солнечной пыльцой, вынырнет из высоких зеленей, прядая ушами, и тут же нырнет обратно. Только силуэт верхового табунщика и будет двигаться, отбрасывая гигантскую тень по предвечернему сизому лугу.
Вот и стягивались сюда, к этим островам, обложенным со всех сторон гулом тракторов, из окрестных придонских степей те, у кого до того вся жизнь прошла при лошадях и чье сердце теперь уже, вероятно, до конца своих дней не смогло бы освободиться из этого добровольного плена. И те старые табунщики с перепаханных под кукурузу лугов, которые решили, что им уже поздно переучиваться на воловников и дояров; и те вышедшие на пенсию ветераны казачьих дивизий Селиванова и Горшкова, которые так и не смогли смириться с мыслью, что конница уже навсегда отжила свой век. А вместе с ними и отлученные от лошадей по иной причине цыгане.
— Ты, Петровна, только приглядись. Сразу можно угадать, где они живут, — говорила хозяйка.
Но ее спутница и сама уже в этом убедилась. И не только по тому, что там, где жили цыгане, обязательно из конца в конец двора тянулась веревка и на ней, как знамена, проветривались на вольном воздухе красные, синие, оранжевые и всевозможных неслыханных цветов и оттенков одеяла. Но и по тому, что неполотые лебеда, татарник, осот выше заборов стояли в этих дворах, а из-за плотно прикрытых дверей сарайчиков, проходя мимо, можно было услышать и то, как отфыркиваются кони, которых их хозяева, вероятно в надежде на лучшие времена, прятали от чужих взоров. Но разве можно было их до конца спрятать. Тем более что по привычке или же по своей беспечности цыган нет-нет и забудет на колышке забора то вожжи, то уздечку, а иногда — где-нибудь посреди двора и дугу. И ни с каким иным не спутаешь этот смешанный теплый душок, которым потягивает из-за забора. Так могут пахнуть только конский навоз и степное сено.
И на большой улице, прорезавшей поселок конезавода с севера на юг, среди людей, тянувшихся все в одном и том же направлении — к сверкающему на закате окнами из зелени тополей зданию клуба, — не трудно было угадать цыганок и цыган, хоть и одетых, казалось бы, в то, во что одевались и все остальные, но все же в каком-то таком сочетании цветов, что те же самые кофты и юбки у женщин выглядели неизмеримо ярче и такие же, как на других, пиджаки и брюки у мужчин оказывались иными. Не говоря уже о платках и шляпах, которые никто иной не сумеет так повязать и заломить, как цыганка и цыган.