Аркадий глядел на старика… Похоже, это было правдой. Скрывать они могут все, но придумывать детали, присочинять племянника-врача! Вряд ли… Тогда что же получается, друзья мои? Если врач в прошлую среду смотрел пациента у того дома… а смерть старой девушки наступила… та-а-к… минус четыре дня… вот и выходит, что врач осматривал Валида в то время, как наверху мучительно умирала дочь!
Ну что ж, это вполне свежая музыкальная мысль, Станислав Борисыч, дорогой…
Он вспомнил, как, выкатив бычьи глаза и хватаясь за сердце, Валид швырял на пол бланк на вскрытие и кричал: «Не делай мне этого, Аркады!!! Ты не сделаешь мне этого!!!» Да, мучительно то, что семья не чужая… И, похоже, у отца действительно с сердцем нехорошо.
Сейчас же снарядить Варду проверить наличие племянника-врача, и главное — сроки, сроки!
Он поднялся, выложил на прилавок мелочь, попросил банку апельсинового сока. Не стоило бы, конечно, покупать эту шипучую дрянь, опять вечером изжога замучит.
И вышел…
В небе все уплотнялся туман. В ясную погоду Цфат отсюда казался белым гнездом на своей горе. А сейчас только серая мгла неслась и неслась по хребтам темных гор. Значит, там, на верхотуре, и вовсе ни зги не видать.
Он набрал на мобильнике номер Варды и сказал:
— Буду минут через двадцать. Пусть привезут этого, младшего… Салаха.
2
Бесшумно отворив дверь, он вошел в квартиру и в темноте, не снимая куртки, на цыпочках двинулся в кухню. Здесь было чуть светлее: фонарь за окном вяло тянулся ощупать хотя бы несколько метров палисадника. Ломоть сырого света упал заодно на аптечную тумбочку у стены.
Забавно шарить по шкафам в собственной кухне, как ночной вор…
Он протянул руку вглубь верхней полки, где должна бы стоять банка с содой, дутым рукавом куртки задел какие-то бутылочки, потащил на себя и… черт!!! Звон разбитого стекла в тишине спящего дома грохнул, как взрыв снаряда на полигоне.
Ну вот… Все потому, что света не зажег, будить не хотел… забо-о-о-тливый! Теперь уж давай, мудила, включай свет, раздевайся и подметай осколки с содой заодно. И мучайся до утра этой проклятой изжогой! Впрочем, до утра осталось часа два…
Он подметал и спиной чувствовал, что Надежда стоит в дверях. Но не оборачивался, давая ей минутку для нормализации настроения.
— О-о-ос-с-спади… – услышал привычное, заспанным голосом. – Который час, а? Будет у меня хоть одна спокойная ночь? Ну что ты колобродишь — опять изжога?
Вдруг у него благодарно стиснуло горло: помнит вот о его изжоге, ласточка моя!
— Надя… – выговорил он и сел на стул, спиной к ней, с веником в руках.
Она подошла, обхватила его голову и прижала к своей мягкой груди, обеими ладонями быстро оглаживая лоб, щеки, горло… что-то приговаривая и чуть ли не напевая…
У нее были хорошие руки, у Надежды, что-то такое они излучали, даже приезжий экстрасенс из Нижнего Новгорода, что в прошлом году давал здесь, в Доме культуры, бабам сеансы массового гипноза для похудания, сказал, что она чем-то там обладает.
И минуты через три Аркадий правда немного отмяк, отпустил ядовитый спазм в груди, когда невозможно вздохнуть. Он склонил голову набок и благодарно зажал руку жены между плечом и горящим ухом.
— Вот, соду рассыпал, – сказал виновато. – Изжога такая, Надя, просто… до слез!
— При чем тут сода! – воскликнула она. – Что за тьмутаракань! На вот, возьми «алказельцер», – и сама налила воду в стакан, стала размешивать в нем таблетку, повторяя сто раз им слышанное — что это нервное, и пищевод тут ни при чем, что при такой работе у всех нормальных людей рано или поздно наступает привыкание, что нормальным людям — нормальным, понимаешь?! – на восьмой год работы плевать, когда очередной чучмек замочит свою чучмечку … А у него с привыканием — никак, и никакие таблетки не помогут — помнишь, что творилось с тобой в прошлом году, когда были разборки в деревне под Акко, и ублюдки из одной хамулы убили трехлетку-малыша из другой хамулы , а дело ваша группа расследовала, помнишь? Ты тогда спать перестал, и тебя качало от стенки до стенки… Да просто нужно уйти наконец из этой проклятой полиции, сколько можно просить!
Вспомнила она, не удержалась, и его покойную маму, которая настояла, чтобы после третьего курса он оставил консерваторию и поступил на юридический. Кусок хлеба, видишь ли, ее заботил. Хорош кусок хлеба, поперек горла у всей семьи торчит! И вот вам, пожалуйста, результат — он скоро в психушку попадет! Так хоть бы сидел в нормальной конторе, завещания писал и страховки выигрывал — нет, полез в самое пекло, в самое это зверство криминальное!
Через полчаса они все же легли, хотя будильник скоро должен был подать свой мерзкий голосок…
Спать Аркадию совсем не хотелось, и он, минуя часы изнурительного допроса, который и передать-то на словах невозможно — Надя, это как симфонию Малера объяснять потактово! – стал рассказывать ей с момента, когда Салах, младшенький, любимец и выкормыш умершей сестры, – как он держался, Надя, все эти часы, какая выдержка, воля! – перед внезапно выкинутой на стол фотографией мертвой Джамили побелел, осунулся и затих. Только желвак под глазом вибрировал и бился.
И в наступившей тишине Аркадий сказал ему:
— Ну… Будь мужчиной! Тот кулак на стол уронил тяжело, как крышку погреба, где покойника прячут, и глухо выговорил:
— Надоело… Пиши!
…Вот как оно было, дело-то, Надя. Эта его сестра полюбила солдатика и стала с ним встречаться… Солдат моложе ее лет на пятнадцать, на такой брак отец никогда не дал бы разрешения. А просто встречаться — невозможно, смертельно опасно, родственники приговорили бы немедленно… Она выходила из дому ночью, в мужской одежде, на лицо натягивала черный лоскут.
— С ума сойти… Средневековье какое-то! Маскарад.
Ну и по деревне поползли слухи, кто-то видел незнакомца в черной маске. Наконец, однажды ночью с ней столкнулся ее собственный дядя. Навалился, сорвал с лица лоскут, узнал племянницу, обомлел… плюнул ей в лицо и прямиком направился к Валиду. Все доложил. В этот день Джамиле был подписан смертный приговор. С этого дня она прожила еще три недели.