В приоткрытую дверь подвала доносилось бодрое шарканье — возможно, старик подметал возле дома. Надо было поблагодарить его за гостеприимство, но минувшая странная ночь почему-то взывала к молчанию.
Пошарив в карманах, Аркадий выложил на струганные доски все наличные деньги — у него было смутное ощущение, что старик денег не ждет, но живет же он на что-то! – опустил в карман куртки подаренный лимон, дождался, когда шарканье стихнет, и покинул подвал.
Он шел рассветными улочками вдоль глухих каменных заборов со следами голубой краски, через новый, недостроенный район брацлавских хасидов, благодарно вгрызаясь в кислющий и терпкий лимон, морщась и улыбаясь — как это было кстати!
Вышел на гребень горы к старинному кладбищу, нависшему над дорогой.
За ночь туман рассеялся, только внизу плавали жидкие, как пена в корыте, остатки спитой ночи…
На соседней горе виднелись развалины каких-то былых домов, поросших торопливой жадной травою. Старые могилы сходили по склону во влажно мерцающую тень долины, словно бы в задумчивости приостанавливая торжественный ход и собираясь по три, по четыре. Так в похоронном шествии образуются заторы, группки беседующих на ходу.
Внизу они скучились в небольшое каменное стадо, частью крашенное голубой краской — совсем древний участок кладбища. На каменной площадке у могилы Святого Ари стояли, раскачиваясь, три высокие черные фигуры — эти уже заступили на первую молитву.
Из глубины долины вставал сирийского шелка туман, поднимался в небо, таял над горами…
Наступало утро — время, когда вещи отделены одна от другой, и можно разглядеть их отличия, ощутить их границы, осознать их меру и осязать душой красоту и величие Божьего мира…
Аркадий вспомнил, как тот , красивый и раскованный, перед похоронами сестры потребовал экспертизы — была ли она девственницей. И Аркадий написал, что была, мысленно поминая голубоглазого солдатика. Аркадий всегда в таких случаях писал, что убитые были девственницами.
Он представил, как сидят на кладбище мужчины и старцы, в своих синих халатах, в галабиях, в высоких круглых шапках… Молча ожидают момента, когда шейх громко зачитает вслух содержание справки, произнесет молитву, и каждый поднимет ладони, загребет ими воздух, плеснет, как водой, на лицо, медленно огладив бороду.
— Ал-ла ирхам-м-ма! — пропоют мужчины сдавленно-сурово, из утробы души. – «Да будет к ней милосерден Господь!..»
По дороге из Гейдельберга
Леониду и Галине Межибовским
Кусками желтой халвы мелькнули жернова прессованного сена.
Очередной туннель всосал поезд с ухающим воем, раскачал в черной рябой утробе, выплюнул — и по горным склонам, подскакивая, рассыпались черепичными гроздками городки с непременной пикой на панцирном шлеме кирхи.
Время от времени промахивали заброшенные заводы с осколками солнца в разбитых стеклах — слюдяная парча, за которой угадывалась тьма. Почему в покинутых зданиях, где бы они ни встретились, обязательно разбиты окна?
Мое отражение плавало в солнечном мареве за окном, и деревья, городки и замки проносились сквозь мои отраженные глаза, плывущие понад Рейном.
Несколько лет спустя от всей этой поездки остался только жемчужный мартовский день в старинном Гейдельберге.
Меня давно обещали свозить туда друзья, супружеская пара, лет пятнадцать живущая в Германии; и в единственный свободный от выступлений день я оказалась у них во Франкфурте, откуда уже до Гейдельберга было рукой подать.
Друзья, задумавшие показать мне товар лицом, все сокрушались, что погода не задалась. А по мне, так задалась весьма! Обитатель библейских скал, объятых безжалостным светом пустыни, – я так люблю эти матовые небеса умеренной Европы…
Да и в ином смысле весь этот день — череда туманных пейзажей, графика голых ветвей и ощеренные пиками елей черные пасти ущелий — выстроился так продуманно и точно, словно некий режиссер долго набрасывал мизансцены на бумаге, переставлял их местами, чиркал что-то, вновь дописывал, но, подумав, убрал лишнее и наконец, удовлетворенно откинувшись в кресле, велел собрать труппу.
И мы собрались, и после завтрака все же поехали, несмотря на дождь…
В гору, с которой открывался вид на весь Гейдельберг, рассыпанный по берегам реки, взбирались долго, витыми улочками с педантично расставленными на них указателями: «Кёнигштуль» — смешное, школьное, легко переводимое название…
Наконец выкрутили на лесистую макушку, частью заасфальтированную под стоянку.
Для ослабевших от восторга туристов здесь был построен ресторан, к дверям которого по рельсам, проложенным от подножия горы чуть ли не вертикально, тяжело и долго вползала старинная вагонетка — желтая, с тремя ступенчато расположенными дверьми. Когда мы подошли к парапету, она только едва желтела среди елей внизу. Мы успели приблизить и исследовать в огромную подзорную трубу на высокой подставке старинный арочный мост с башенными воротами, полуразрушенный замок, знаменитый университет… а вагонетка все ползла и ползла — гудели рельсы, повизгивали провода — и наконец вкатилась, вывалив на гору пассажиров тремя пестрыми языками…
Потом мы проехали к замку — величественным развалинам крепости династии Виттельсбахов, разрушенной некогда войсками Людовика Четырнадцатого: циклопической толщины стены, в разломах — краснокирпичный испод, проросший давней травой.
Целый город, обнесенный рвом. Множество стилей сплеталось на огромном этом пространстве. Людвиги, Фридрихи, Генрихи тщились увековечить свое имя в башнях, рвах, подъемных мостах и гигантских винных бочках… Когда-то здесь была резиденция одного из блистательных дворов Германии… Увы — все пошло прахом. Хорошо, подробно, на совесть воевали в прошлых столетиях: крепость взрывали в какой-то старинной войне, сжигали… в нее попадали молнии… Династия Виттельсбахов беднела, не в силах каждый раз восстанавливать обширное это хозяйство; замок приходил в упадок и запустение… И только в девятнадцатом веке городские власти, спохватившись, принялись что-то реставрировать, заделывать, подстраивать там и сям…