Сижу, держу огромную белую чашку с нарисованным ежом под ёлочкой и строю из себя столичную скромницу. Даже благодарно улыбаюсь, чтобы Степану было приятно, а ведь я, кофий этот, на дух не переношу! Хлеще всего, что говорила же ему пару раз об этом, а он, бишь, не привыкла ещё, не распробовала, — пей! Не вслух, но точно так думает, раз не перестаёт совать.
Мне бы кофею́ этого же, но без кофия́. Просто горяченьких сливочек бы с иван-чаем, да мёдом попить! М-м-м…
А если бы ещё и кренделем мамкиным песочным зажевать… — вот где вкуснятина!
Ну ладно, хоть так. Вчера купил для меня сливок. Смешные, на полглотка, — порционные. Поначалу и вовсе без сливок, сплошную горечь пихал. Ещё ведь пихает и признаёт, что это левак какой-то, или лювак… ну, короче, что-то совсем левое…
Н-да, думала обидеться: если цыганка, то что? Хоть говном трави, что ли?! Только, видать, правду говорят: чего не сделаешь ради суженого?
Вот и я себя на месте удерживаю, одёргиваю и молчать заставляю.
Настраиваюсь, — притрётся и легче станет. Ведь сейчас-то мне малость перетерпеть, чтоб прикипеть успел, а дальше он сам без меня жизни не помыслит.
Другое бы дело, то давно бы подскочила, вылила этот кофий в раковину, да шторы пошире раскрыла на утренний город взглянуть. А на уровне горизонта, куда только глаза достанут, выбрала бы место, да рванула поглядеть, что там скрывается, и кто поджидает!
Нелёгкая доля на месте сидеть, да столичную изображать. А у кого легче?
Как вспомню взгляд Степана до и после «преображения» в столичную, так дурно делается.
Понимаю, ведь не я ему нравлюсь, не душа моя, а зацепило его вчера тем, что я одёжкой другим мужикам приглянулась. Инстинкты собственнические в мужике взыграли. Другие хотят, значит, самому брать надо, — тут и к мамке моей не ходи…
— Я пиццу на завтрак заказал, — хвастается он самодовольно.
— Ага, — говорю я, прикидывая, чего на обед сварганить. От этой пиццы у меня изжога скоро будет. Только в ресторане нормально и поели, а дома одна пицца. Это хорошо, что мы в субботу ещё Валькины салаты, оставшиеся с гулянки, доедали.
Мне-то пицца сначала в диковину, ну, а на третий раз уже надоела. Порывалась приготовить чего, но Степан остановил, сказал, что, когда переедем на новую квартиру, тогда и забьём холодильник.
Это он чтобы таскать сумок меньше было. Только я его всё равно совсем не понимаю. Ведь сам говорил, что денег нет, голяк, а за доставку по тысяче каждый раз где-то находит. Это же на три тысячи-то, целую неделю одной колбасой давиться можно! Мне здешняя по вкусу пришлась, пусть Степан на неё и ругается. Всё равно же вкусно! А пиццей этой, мы на три зуба перекусили… Не наелась я без мяса… Я как-то поплотнее покушать люблю.
Эх, холостяк. Чего с него взять?
Мука и картошка, помнится, у него тут имеются. Масло сливочное тоже Валька с запасом притащила. Хоть галушек, что ли, сделаю напоследок, а пицца, так и быть, вместо хлеба заесть пойдёт.
— Моди.
— У? — нет, хлеба бы домашнего или булочек напечь… Да уходить надо, мож и на весь день… Опара убежит, а тесто перекиснуть успеет.
— Странно тебя такой задумчивой видеть.
— Я что, по-твоему, на думанье неспособна?! — возмущаюсь.
— Не на думанье, а на мыслительный процесс, — смеётся, но беззлобно. — Вообще-то, я успел заметить, что ты сначала делаешь или говоришь, а только потом думаешь. Хотя нет, потом просто забываешь. Думают другие. А сегодня притихла. Это из-за того, что ночью было?
— А? — а что было?!
— Извини, увлёкся.
— Ладно, чего уж там… всё равно поженимся, — отмахиваюсь.
И как это после такого, у меня с утра мысли только про один противный кофий и урчащий от голода, недокормленный желудок? Даже ведь ни мыслишки шальной не промелькнуло на чумную от сна головёнку.
— Ну, я бы не стал так категорично утверждать про женитьбу, — опять… завёл свою волынку… — Столица большая. Вдруг ты в кого-нибудь влюбишься и оставишь меня страдать в одиночестве? — издевается.
— Не пойму я тебя. Ты вчера сам от любви обезумел. Руки, вон, как распустил. Чуть до греха не довёл! Ещё и с кровати уходить отказался! А теперь какие-то категоричности вводишь, и…
Ещё договорить не успела, как звонок дверной «раскукарекался».
Кто там прийти мог? Неужто Валька о подруге вспомнила?
Сломя голову несусь открывать дверь, но на пороге стоит высокая не знакомая мне блондинка.
— А ты кто такая?! — удивляется мне.
— Как это кто?! Невеста Судьбинушки, — говорю очевидное.
— Понятно. А мне Степан нужен.
— Моди, кто там? — Степан останавливается посередине прихожей, как вкопанный.
— Леся?! — столько удивления в голосе. — Ты что здесь делаешь? — спрашивает он не по погоде одетую девицу: на улице мороз, а на ней сапожки закрывающие голяшки, а выше капронки обтягивают покрасневшие от мороза ноги. Ей бы хоть юбку подлиннее, а то она даже её «нихочу» не прикрывает. Ещё и шубка коротенькая расстёгнута и под ней тряпок по минимуму.
— Соскучилась, — произносят она томно и делает шаг к Судьбинушке. Тот шугается от неё, будто от прокажённой, и косит опасливый взгляд на меня.
— Куда пошла! — останавливаю девку, встав на пути и выставив вперёд ладонь, да так «удачно», что девка прямиком в неё грудью вписалась. Ничё так, упругая, только не шибко естественная какая-то. — Разуваться-то кто будет? Она мне тут натопчет, а кому потом мыть?! — возмущаюсь, глядя на Степана, тот, в свою очередь, ошарашенно смотрит на меня.
— Степан — это твоя сестра, о которой ты говорил?
— Нет, это Модина. Мы живём вместе, а тебе лучше уйти, — вновь, опасливо поглядывая на меня, произносит он и пытается развернуть девушку на выход, но у него не очень-то получается, потому что один сапог снять на ходу она уже успела и из-за того начала заваливаться, вовремя ухватившись за шею Судьбинушки.
Ох, кроль… Ну, прямо, как у нас во дворе: опасливо косится огромными глазищами, но дело своё знают.
— Ты же мне обещал, что если у тебя кто и останется ночевать, то это буду я! Мало мне этой твоей Стаськи надоедливой было! — возмутилась деваха. — Ты из-за этой, — кивает на меня, — уже месяц в моём клубе не появляешься?
Эта вульгарно одетая девица в белой, не прикрывающей зада шубе сейчас махом отлипнет, ещё и порадуется.
— Уволили его. Безработный он сейчас. За растрату уволили. Нету денег по клубам ему шляться, да и машину продал, — говорю, зная, насколько столичные падки на деньги.
— У тебя проблемы? — удивляется она, но шарахаться и сбегать не торопится. — А почему тогда ко мне не пришёл? Ты же знаешь, я всегда тебе помогу. Совсем меня в расчёт не берёшь, да? — надула она губы. Вроде и с обидой, и в то же время укоряя по-доброму. Странная баба. Одета по столичному, а по норову наша…
— Леся, прости, я…
— Женимся мы скоро, вот… — перебиваю, не давая ему вставить ни слова.
Глаза блондинки округлились, а губы мелко задрожали. От обиды. Надо же, ещё и чувствительная.
— Ты же не мог?! Скажи, что ты ещё в поиске? — воскликнула она с такой надеждой, что даже мне стало её жаль, — ты с ней из-за денег? Из-за долгов? Сколько ты должен? Я дам тебе любой сумму без всяких обязательств перед кем-либо. Степан?! Ну что же ты молчишь? Я слишком хорошо тебя знаю! Не пустил бы ты на свою территорию постороннюю женщину!
— Леся…
— Молчи… — перебиваю его, и он послушно замолкает.
— Брак — это не для тебя. Не твоё. Ты сам столько раз мне говорил! — не унимается та, а я просто жду, когда выскажется и уйдёт. Другую бы взашей выставила, но она ведь его и таким принять готова… любит… Не по-человечески просто взять и выставить. — Я ведь даже с этим смирилась! И со Стасей твоей!
— Она не моя, — вновь опасливо поглядывая на меня, произносит Степан.
— Почему ты так на неё смотришь? Неужели тебя, действительно, заботит её мнение?! — замечает она, удивившись. Тут слепой не заметит.