Разве выбираем мы по своему природному влечению, разве способны открыто и легко идти к тому человеку, к которому так манит нас инстинкт, подсознание, на первый взгляд пусть логически не мотивированное, но правдивое чувство? Разве, выбирая себе жену или мужа, не руководимся мы понятиями определенных общественных слоев и образовательных цензов, национального происхождения и возрастного соотношения, промеряем будущее до самой смерти?.. И отказываемся раз, и два, и Три, пока... А когда вдруг все сочетается, то тут-то и обнаруживаешь вдруг, что чего-то самого важного в браке и не хватало. Но уже так и идет, как сложилось изначально. И брачная жизнь становится неинтересным продолжением романтической истории любви...
Не все, конечно, не все. Есть сумасшедшие, бросающиеся с моста в воду, не спросясь броду, не прикидывают, не ищут, а идут прямиком к тому, кто... Наверное, именно такие браки, если они удачны, переживают все на свете и являются примером или идеалом. А если неудачны? Ну, тогда человек хоть знает, что получил то, чего так страстно добивался, так неотвратимо желал, прошел круг чувств, прожил все это сполна, пусть недолго, пусть без будущего...
Поэтому-то цыгане, при всем своем домострое, при категорической системе подчинения родителям, мужу, относительно легко по сравнению с другими народами соглашаются на развод, свободнее сходятся и расходятся. Ибо нет худшего несчастья для цыгана, чем неволя, чем закрытая дорога, чем мир без развития, чем жизнь без направления...
Поэтому Тамара в свои двадцать три была уже около пяти лет в разводе. Ее малышу шел шестой год, а она никак не хотела лишь бы замуж, как ни давили на нее родители.
— Хватит, — сказала она. — Пойду замуж, только если сердце кого-нибудь выберет. А если нет — и так жизнь проживу. Лишь бы как-нибудь — это уже было!
Тебя выбрало ее сердце, Максим. И ты это хорошо знаешь, ты пришелся ей по душе, ей и всем им, но ты сам не смог преодолеть внутренний барьер и шагнуть к ним, то расстояние от твоего будущего как художника до цыганского оседлого табора, до старше тебя на четыре года цыганки с ребенком... Это для тебя было слишком, и они это знали, они понимали это... Послушай, а почему они это понимали? Как могли они это понимать? Лорка был старше тебя — ему было двадцать пять, Генке — двадцать два. А родители? Дед Пичура от старости уже не все понимал, что происходит у него на глазах. А Настя, жена его, ох и добрая была у них мать, добрая и ласковая, она просто хотела добра своим детям, своей дочке, она не перечила их воле, их желаниям, — сама знала, что такое любовь, она хорошо это знала...
Да и кроме того Тамара была уже разведенная, а это означало, что в ее воле поступать как хочется. Выбрать себе самой, по сердцу. Она работала на заводике, сама зарабатывала какие-то деньги и жила у родителей, только комната у нее была своя и ход с другой стороны был проделан, еще когда она была замужем, и для ее мужа еще только собирались строить дом, и они жили здесь.
Сколько раз ты уже ночевал в этом доме, когда приезжал к ее братьям. И хоть бывали вы тут частенько, каждый ваш приезд с Шаховым был событием. Вас принимали как своих — гостей, но своих...
Как-то раз ты приехал, и не было никого в доме у Пичуры, только дед спал на печи. Ты пошел к Тамаре, она была дома. Оказалось, парни поехали в село на свадьбу, все поехали, и Коля тоже (Коля Цыбульский был их двоюродный брат и тоже твой друг), всех пригласили.
— А ты почему осталась?
— Предчувствие было: не нужно мне быть на этой свадьбе. Вот я и не поехала. Я так всегда. Чувствую, как мне следует поступать.
— А что ты чувствуешь?
— Что-то внутри меня говорит: не делай этого. Будь дома. И я не делаю. И вот сижу дома.
С полчаса они так разговаривали, и вдруг Максим почувствовал, что в воздухе зависает напряжение, что-то должно или может случиться, и сердце его забилось часто, тревожно и испуганно.
Он вдруг замолчал и глянул на Тамару, тоже молчавшую и вот уже несколько минут рассматривающую его лицо.
— Что ты? — спросил он дрогнувшим голосом.
Она не сказала ничего, только рукой провела по его волосам, потом по щеке, потом по шее, и уже вроде как в полусне, не осознавая еще; что он делает, что произойдет сейчас и что может статься потом, Максим тоже протянул к ней руку, полуобнял ее за шею, и она сразу же припала к нему, прижалась, обвила обеими руками, и губы ее отыскали Максимовы, и он уже не мог опомниться долго-долго.
Ночь выплеснулась бесконечной страстью, и только под самое утро Максим выскользнул из знакомого дома. Впервые за все это время он выбирался отсюда ни свет ни заря, все еще спали. Он шел пешком на станцию к электричке, первая шла на Ленинград в шесть. Было полшестого, он не торопился, наслаждаясь необыкновенной легкостью во всем теле, будто свалилась с него гора накопившихся разнообразных чувств, потребностей, жажды... Он шел, захваченный водоворотом противоречивых эмоции, в приподнятом настроении от сознания собственной мужской силы, своей причастности к таинству ложа, познания, определенности и крепости, своего нового, только что родившегося «я», он шел преобразованный, он уже был мужчиной... И в то же время подымался в нем страх перед тем, что будет дальше. Он боялся мести цыган, боялся неизвестности. Что будет дальше?