Короче, я в детстве не знал долго, где люди говорят правду, а где и плетут лапти об этом путешествующем гордом племени, так и побаивался его. И вот в последнее мое предшкольное лето я резко изменил свое отношение к цыганам, страх мой пропал, пришло новое, ранее не изведанное чувство.
Кажется, в июльский жаркий день неожиданно к нам на хутор прикатило множество цыганских кибиток. Остановились они сразу за крычатовским лесом на пустыре за полверсты от нашего дома. Стали табором, как сказала мать.
Первый день новые соседи вели себя тихо. Спутали, взяли на привязь лошадей, наготовили сухих дров, а вечером разложили костер. Языки, сполохи он него поблескивали далеко, во всем нашем хуторе, ласкались к стеклам нашего окна.
Вечером, после ужина, отец и я долго стояли во дворе и смотрели туда, где высоко и весело вскидывался огонь, интересовались, что там происходит.
«Должны играть и петь», — сказал отец.
Но возле леса было тихо, обыкновенно шумливые гости вели себя спокойно. Может, устали за долгую дорогу. Конечно же, кочевничая, испытали уже немало дорог: побыли и под солнцем да пылью, и под дождем, и под ветром — натряслись, устали, изныли от жажды. Жизнь на колесах не только романтическая, но все же и суровая.
Назавтра утром я, как только проснулся и вышел во двор, сразу же захотел посмотреть на табор. Но еле минул гумно, посмотрел на низкое над лесом солнце, притихшее в утреннем тумане зеленое поле, как стал, будто врос в землю: прямо передо мной предстал высокий, в хромовых запыленных сапогах, в армейской форме, но только без погон, с несколькими орденами и медалью на груди, с великой серьгой на мочке уха, черноволосый бородатый дядька. Потом я отскочил, будто ожегся о крапиву, но от испуга не знал, что делать: задать стрекача, чтобы только пятки заблестели, или взять себя в руки? В голове было одно: схватит он меня или нет?
— Здароу, малады гаспадар, — вдруг по–белорусски промолвил он и добродушно улыбнулся. Большие черные глаза тепло заблестели. И, когда я неуверенно пробормотал ответ на приветствие, спросил меня: — Бацька дома?
Я кивнул головой. Он засунул руку в карман армейских штанов и, сказав подставить ладони, сыпнул мне горсть светло–коричневых ненашенских орешков, а потом попросил:
— Позови сюда, дружище, отца.
Я еще более удивился — и от такой любезности, и от того, что он так хорошо говорит по–нашему. Я смелее посмотрел в его теплые глаза, возле которых было много глубоких морщин, на лошадь и телегу, что стояли вблизи, и, забыв поблагодарить за угощение, пошел звать родителя.
С отцом я тоже вернулся к воротам. Уже без напряжения, посмелевший.
— Может, разрешишь, хозяин, взять воды из колодца? — вежливо поприветствовав отца, учтиво спросил цыган. — Лошадей поить будем в вашей реке, а вот вода питьевая, как сами понимаете, нужна именно из колодца.
— Пожалуйста, берите, — разрешил отец.
Когда цыган носил ведром воду и выливал ее в высокую деревянную бочку на телеге, возвращался к колодцу, я, уже не боясь, рассматривал его — сильного, легкого
на ходу. Он же шутил со мной, а на прощание пригласил:
— Приходи, дружище, к нам. С нашими детьми поиграешь, медведя ручного увидишь, — а когда увидел, что во двор вышла моя мать, поклонился ей, тоже пригласил: — Приходите, гаспадыня, к нам. Может, что купите себе. Платок, материал на платье или на блузку, может, ковер или свитер… Если можете, в свою очередь продайте нам молока, яичек, сыра.
Мать поблагодарила и пообещала зайти. Когда гость оставил нашу усадьбу, я поддразнил мать:
— Вы говорили, что они детей забирают и увозят с собой. А вот не забирают.
— Хороших, послушных, чистеньких, конечно, не берут, — улыбнулась она. — А вот нехороших, грязных гребут. Чистый, послушный эти дни — так вот и не забрали. Испортишься, начнешь глупить — так сразу же…
Я весь день старался быть чистым, слушался матери, с охотой играл с младшими сестрой и братом. Правда, немного приуныл, когда мать взяла яичек, сыр, оставила меня дома, одна пошла к табору. Вернулась оттуда не так уже и быстро, принесла себе черный, с большими красными цветами платок, отцу и мне — по рубашке, сестре и брату — куклу и маленькую, с заводящей пружиной машинку–грузовик.
Вечером мы тоже, как и вчера, вышли во двор и опять смотрели на пламя, а потом слушали жалостную скрипку и одинокий грустный, даже надрывной женский голос. Затем раздалась веселая музыка, веселые песни.
— Может, подойдем поближе? — спросил отец.